Эмили охватила дрожь; она чувствовала себя беззащитной в шортах и тонкой футболке.
— Как долго Нина была в… в таком состоянии? — спросила она.
Скотт пожал плечами:
— Честно сказать, не знаю. Она многое скрывала от меня, и это продолжалось очень долго. Понимаю — звучит странно. Ты, наверное, думаешь, как я мог быть таким слепым? Но она ходила к врачам втайне от меня и лгала мне о своих таблетках… То есть я хочу сказать, что после похорон ей было плохо, но я даже не подозревал,
— Но как ты сам мог с этим жить? Почему не пошел в полицию?
Скотт пожал плечами:
— Сначала я ударился в панику. Не знал, что делать. Но я не мог ее предать. Просто не мог. Поэтому не сделал ничего. Я стал ей подыгрывать — из страха. А в один злосчастный день понял, что пути назад уже нет.
— Это неправда. — Эмили трясло от холода, и она обхватила себя руками, пытаясь согреться. — Ты в любой момент мог все исправить.
— О да. Тюрьма уж точно все исправила бы.
— Но если бы ты сам все рассказал, я уверена, что…
— Что нас оправдали бы, потому что мы пришли с повинной? Что судья, увидев, какие мы прекрасные люди, похлопал бы нас по плечу и отпустил на все четыре стороны? — Скотт внезапно подался вперед, мышцы у него на шее напряглись, вены проступили, как канаты. — Ты понятия не имеешь, что бы я потерял. Никто себе этого представить не может. Никто об этом не знает и не узнает.
Слова повисли между ними в воздухе, как снежная завеса.
— Ив знает, — тихо сказала Эмили.
— Да. Ив знает. Но двое его сыновей сейчас учатся в хорошем частном пансионе, а третий внесен в список претендентов на пересадку сердца, так что я сомневаюсь, что Иву захочется исполнить гражданский долг.
— Значит, вот как ты собираешься избавиться от меня? Тоже заплатишь за молчание?
Скотт несколько секунд ее рассматривал:
— Ты подписала договор о неразглашении, позволь напомнить.
Эмили горько рассмеялась: