— Откуда такая уверенность?

Прус колебалась.

— Если бы речь шла о менее серьезном обвинении, как, например, исчезновение пани Бейнар, я бы не озвучила эту информацию, но думаю, что мне все-таки стоит это сделать.

Доман молчал, издевательски усмехаясь.

— После убийства Ларисы я долго говорила с ним. — Она склонила голову. — Этого нет в истории болезни. Разговор состоялся по моей инициативе. Я тогда была заинтересована его случаем, собиралась писать о нем. Знаете, необычный объект для исследований.

— Вы говорили, что интерес был исключительно профессиональный.

— Сначала да, именно так. Я рассчитывала на статью в профессиональной прессе, — подтвердила она. — Тогда он сказал, что я совсем его не знаю, что в моих глазах он намного лучше, чем есть на самом деле. И что я ошибаюсь, хоть он и уважает мои знания. Я не верила ему, считая, что это эффект посттравматического шока, что он оговаривает себя. Потом он признался мне, что когда-то совершил нечто страшное.

— Уволил с пилорамы сто человек? — иронизировал Доман. Ведь ему было известно, что Бондарук ни разу не признался ни в одном преступлении.

Магдалена оставалась серьезной.

— Он сказал, что свое положение в этом городе построил на преступлении. Убил кого-то, доносил гэбэшникам, пользовался их защитой, а затем защитой их детей, и потому долгие годы оставался безнаказанным. Он старался помогать людям, по возможности, потому что раньше совершал подлые поступки. Но у него ничего бы не получилось, если бы он действовал один. Сами знаете, вы здесь жили. Это палка о двух концах. У тебя есть что-то на них, а у них на тебя.

— Фамилии. Что за «они»?

Прус уже растеряла уверенность Шэрон, и вся сексапильность испарилась из нее в один момент. Сейчас перед Доманом сидела видавшая виды пятидесятилетняя дама, одетая в заляпанное куцее платьице.

— Он не знал, почему и кто решил, что его время подошло к концу. А хуже всего, почему вместо него удары наносились по близким ему женщинам. В общем, он считал, что кто-то подставляет его, используя исчезновения его жен.

— Прекрасно, — засмеялся Доман. — А вы поверили ему, пожалели и не сообщили об этом в полицию. К тому же разговор в кабинете психиатра именно так и происходит. Пациент имеет право исповедоваться вам сколько влезет. Все сказанное не имеет значения, если не фигурирует в протоколе, а потом не получит подтверждения в суде.

— Мы беседовали не в больнице, — возмутилась Магдалена. — К тому же я сообщала об этом коменданту. Дважды. Прежнему и настоящей, пани Романовской. Тогда она была обычным полицейским.