Дутр, нахмурившись, кусал мизинец.

— А публика? — продолжала Одетта. — Ты подумал о публике? О прессе?.. После такого скандала нас уже ничто не спасет. Нам не простят.

— Но в любом случае, номер…

— Номер — мое дело. Вывернемся. А вот если заварится каша…

— Но мы, по крайней мере, не зароем ее в яму как собаку?

— Знаешь, зарыть в землю лучше, чем сжечь в гробу.

— И все-таки! Хотя бы ради Греты…

— Грета умнее тебя, мой милый.

— Однако у тебя и самообладание!

— А у тебя — неразумие!

Одетта взглянула на часы.

— Двадцать минут третьего! Сейчас безопасно. Останься здесь, с нею. Мы с Владимиром справимся. Я вас позову, когда мы все приготовим.

Дутр посторонился, пропуская ее.

— Ты в самом деле согласен? — спросила она. — Не будешь меня потом упрекать?

— Но мы еще поговорим.

— Сколько угодно.

Она вышла, оставив после себя запах табака и одеколона. Дутр присел на корточки возле Греты и невольно повернул голову к двери, словно ожидая, что сейчас послышатся знакомые шаги той, другой… Нет, все-таки время постоянной настороженности, оглядок, тревог, притворства кончилось.

— Грета… я в отчаянии… Я любил ее… не так, как вас. Но любил… Я не знаю, как вам объяснить…

Она гладила его руку. И даже не пыталась понять.

— Я во всем виноват, Грета… Из-за меня она умерла. Если б я мог забыть!..