Он расстрелял семью и даже не знал, зачем это сделал. Я сжал его левую руку до боли:

— Хватит, Фима, хватит! Не накручивай себя. Это война.

Я велел ему разыскать меня, когда его выпишут, и оставил номер.

— Все оборотни, все! — цепляясь за мою руку, повторял он. — Если бы я не убил их, они бы убили меня, понимаешь?

Телевизор пылал «Первым» каналом. Я попытался выключить его, но вмешалась медсестра, заявив, что это распоряжение главного. Дикторы рапортовали об уничтожении центров управления сарматов и моральном распаде противника.

Несколько дней спустя я увидел по телевизору Рыкованова. Местный канал снял сюжет о сборе гуманитарной помощи для жителей освобождённых от сарматов территорий. Пункт приёма разбили недалеко от конечной трамвая, почти напротив проходной ЧМК. Люди пихали в распахнутые пасти фургонов коробки, набитые одеждой, консервами, инструментами, канистрами, одеялами, детскими игрушками. Рыкованов лично принёс огромный узел и произнёс короткую речь. Он призывал сплотиться вокруг президента, требовал собрать мужество в кулак, вспоминал Пересвета и Дмитрия Донского. Отдельно он сказал про дезертиров, уклонистов и прочую мразь, имея в виду, вероятно, и меня.

Следовало уезжать. В Челябинске я был уязвим не только к рыковановским бойцам, но и к его образу мысли. Он пробуждал во мне все забытые чувства: гнев, досаду, жажду реванша. Он заражал меня, а точнее, будил блуждающие по моей крови вирусы, которые не мог вытравить из меня даже дым чудесной лампы. Я знал, что должен бежать, но едва начинал планировать новую жизнь, как голову затягивало пеленой неизвестности, которая не давала сделать и шаг. Я чего-то ждал.

Иногда я думал, что помочь мне могла бы Кэрол и её магнетическое поле. Иногда, особенно по вечерам, я сходил с ума по ней, как первоклассник, впервые ощутивший ещё непонятный, и оттого пугающий зов любви.

Несколько раз я собирался навестить её или позвонить. Я мог бы завести необязательный разговор, пригласить её в кафе и позволить инстинктам решить свою судьбу. Я не знал, что это будет за встреча. Ощутим ли мы искру? Или окажемся лишь бывшими попутчиками, жертвами случая, близкие лишь в искусственной реальности курортного романа?

Я так и не позвонил. Какое право я имел ломать её жизнь? Не звонила и она, и чем дольше это длилось, тем больше я понимал нелепость наших похмельных грёз.

Как-то я зашёл в свой старый двор на улице Сони Кривой, заросший деревьями, тенистый и глухой. На вытоптанных газонах и бывшей детской площадке самодовольно стояли машины. На краю поля зрения, в гуще опавшей мальвы, ещё мелькали наши детские тени. В анфас же я видел чужой двор, который давно попрощался со мной, отторгнул и забыл. Я чувствовал себя как после амнезии. Я был похож на один из опустевших кыштымских домов, по окнам которых гуляет ветер. Я стоял в родном дворе и воспринимал лишь пустоту. Тогда я подумал, что Челябинск отпустил меня.