Ефима я нашёл случайно, заметив машину его жены у хирургического корпуса. Он лежал в палате, про которую медсестра сказала: «Там лёгкие». Хотя его ранения считались простыми, выглядел он жутко: его нога была замотана толстым слоем, словно поверх валенка, его руку держала конструкция из металлических прутьев, но особенно страшно выглядело лицо, представлявшее собой один сплошной синяк. Он так оплыл, что походил на толстого монгола.

— Вот так повоевали, — сказал он слабым, провалившимся голосом, который я не узнал.

Он не удивился моему появлению. По-моему, он не очень разобрал, кто я такой. У не осталось эмоций. В палате лежало ещё несколько человек, некоторые без ног, и они тоже считались лёгкими.

Ефим вызвался идти вместе с группой добровольцев «Чезара»: им говорили, что они займутся техническим обеспечением тыла. Ефим водил грузовик, подвозящий боеприпасы для артиллерии по удлиняющейся ветке, которую простреливали с разных сторон.

— Там степь, пыль, — сипел он, то и дело прося воды. — Идёшь в колонне, не видно ни черта. А эти долбят с боков… По ночам долбят… У нас прицелов ночного видения нет. Ночью мы просто мишени.

Его пересохшие губы дрожали от волнения.

Несколько дней батарея стояла за Кустанаем, обстреливая окрестности.

— Такой транс, знаешь, как на заводе, когда за токарным станком батрачишь: привёз, выгрузил, привёз, выгрузил… Мы этим гнидам выдали за убитых пацанов. Плотно высевали…

Они двинулись дальше и увидели результаты своей работы: опустевшие сёла, бездомных псов, трупы, обезумевших старух. Запах гари так сильно въелся в его кожу, что теперь он чувствовал этот смрад даже от больничных бинтов, хотя они пахли рвотой.

А потом он оказался в западне, когда сарматы стремительным марш-броском перерезали российские коммуникации. Они стояли посреди степи, ожидая приказа, но приказа не было. Офицеры разбежались. Они палили без разбора во всякую тень. Часть бойцов ушли в степь, другие предлагали прорывать к своим. Кто-то сошёл с ума и целыми днями рыдал.

Постепенно кончались запасы. Они совершали так называемые «визиты вежливости» в сарматские сёла, истребляя всех, кто пытался им помешать.

— Там все оборотни, — шептал Ефим. — Каждая тварь может достать автомат и пальнуть тебе в спину.

Единственный глаз смотрел на меня. Он всё переспрашивал, верю ли я ему.

— Фима, конечно верю, — сказал я. — Я знаю, как там. Очень тяжело.

Но я не знал. Та ночь 2–3 июля 2000 года была короткой вспышкой отчаяния на фоне долгих дней безысходности, которые пережил Ефим.

Его ранило, когда он возвращался пьяный к своим. Снаряд взорвался метрах в десяти: так ему потом рассказали. Он всё говорил, говорил, мямлил, сбивался, и я понимал его всё хуже. У него начиналась истерика.