Подгорнов, по словам Ефима, вернулся с фронта без ног, но получил сразу Героя России. Ефим шипел:

— Героев не за героизм дают, а за то, что ты первый под замес попал. Даже если по своей глупости попал, всем плевать. За глупость ещё скорее дают, чтобы побольше было слабоумия и отваги. Он на фронте две недели продержался, а потом в госпитале отдыхал. А я три месяца это дерьмо хлебал! Но он теперь герой, а я кто? А никто!

В его речах сквозило осуждение в мой адрес. Что бы там ни произошло со мной, с точки зрения Ефима я был трусом, дезертиром и уклонистом.

Иногда у него начинались припадки, и он орал на скатерть, сжимая горлышко бутылки, как рычаг управления. Однажды он разбушевался и перевернул стол, и мне пришлось приводить его в чувство, топя голову в баке с водой, пока он не перестал дышать. Его злило, что я отказываюсь спорить. Он хотел услышать от меня обвинительный приговор, чтобы тут же подать апелляцию и выиграть её.

Я надеялся, что на природе Фиму отпустит, и все три дня вовлекал его в несложный физический труд, предлагал наколоть дрова или натаскать в баню воды. Он с тупой угрюмостью подчинялся, но проку от не было: топором он махал невпопад, злился, пил, бросался обвинениями. Утром четвёртого дня мы поссорились окончательно, и случилось это из-за мелочи, которую я даже не успел зафиксировать: я что-то сказал, ему не понравилось, он нахмурился, обозвал меня предателем, запахнул куртку и в банных тапочках ушёл вверх по заснеженной улице, хромой и одинокий. Я ждал, что, протрезвев, он вернётся за бутылкой, и через час пошёл искать, но больше Ефима я не видел. Люди рассказали, что встречали его в районе Аратского в сопровождении цыганки, с которой они ловили попутную машину.

В мае, после ядерных ударов поток знакомых практически иссяк. Теперь ко мне захаживали мародёры и разный сброд, шастающий по опустевшим территориям. Если человек вёл себя прилично, я не отказывал в ночлеге, хотя и понимал, что рискую. Один из таких гостей уволок с собой хорошую бензопилу.

В Златоусте, куда я ездил по банковским делам, я как-то столкнулся с Ильёй из Магнитки. Его дочь эмигрировала в Аргентину и вышла там замуж за американского экспата, чем осуществила мечту отца. Но с самим отцом она почти не общалась, возможно, из-за сильной русофобии её нового окружения: она говорила всем, что выросла в Литве. Это выбило у Ильи почву из-под ног. Аглофабрику в Магнитке закрыли ещё осенью, и теперь он планировал жить натуральным хозяйством, на пару с женой возделывая свои двенадцать соток. Вскользь Илья упомянул, что у него диагностировали запущенную форму рака, но в череде прочих несчастий это волновало его меньше всего.