Новоиспеченный папаша спешить, однако, не стал: перечитал телеграмму еще раз, по слогам. К его великому удивлению, содержание от этого не изменилось ни на йоту. Кульчицкий помотал головой – вправо, влево, как боксер, пытающийся сбросить с себя наважденье нокдауна, и поинтересовался у посыльного, кто ему эту телеграмму всучил.

Ответ посыльного был краток, конкретен и малоутешителен: Лариса Ивановна Шебуршенко, замзав (или завзам) почты номер шесть.

– Пся крев! – сказал Кульчицкий. – Япона мать! – добавил он. – Ядрена вошь! – Подумал, а не присовокупить ли до кучи еще и «ёперный балет», и решил этот вопрос положительно.

– Расписываться будете? – робко заикнулся посыльный.

– А ху-ху им не ха-ха? – ответил вопросом на вопрос потрясенный папаша.

– Кому? – не понял юноша.

– Всем! – отрезал Кульчицкий. – Но особенно тем гондонам, которые бракованные гондоны производят! – Отрезал и подумал: были ли прецеденты, когда на нерадивых производителей презервативов подавали в суд за ненадежность их изделий? Только, поди, вспомни теперь: с кем, когда и чьим именно изделием воспользовался. Какая досада, что он не придерживался в этом гигиеническом отправлении определенных привычек, – не отдал раз и навсегда своих предпочтений одной солидной фирме… Которая же из подруг ему свинью подложила?..

В недрах дома зазвонил телефон. Кульчицкий чиркнул поспешно поданной посыльным ручкой, хотел было вручить бумажку с портретом Вашингтона, но передумал, вручил с портретом Линкольна, и поторопился в эти самые недра.

Трубка причитала, умоляла, взвывала, доказывала, грозила, проклинала, рыдала и мелко хи-хихикала. Кульчицкий послушал, пожал плечами и дал отбой. Пусть присылают своих адвокатов, а ему с ними говорить не о чем! Хотя съездить узнать, кто это там на его свободу посягает, не помешало бы. И лучше сделать это на голодный желудок: бывают случаи, когда именно злость является лучшим советчиком. Мало ему проблем, так вот тебе, Стасик, еще до кучи… Очень кстати в мозгу всплыла вычитанная где-то сентенция о том, что своих детей надо иметь в другом месте, в другое время и от других родителей.

От волнения руки у него так тряслись, что он почел за благо прокатиться до роддома на такси. Прикуренная в целях успокоения сигарета, охотно чадила, но раскуриваться не желала, кочевряжилась – не с того конца он ее, видите ли, прикурил…

С улицы посигналили. Кульчицкий едва не выскочил, как был, – в шлафроке и шлепанцах. Шаблонно матерясь, на бегу сменил туалет. Называя таксисту адрес, улыбался от смущения глупейшей на свете улыбкой: в роддом, брателло, в роддом!