– Ты только что сказала, что убила мою сестру. – На глаза наворачиваются слезы ярости, разочарования и опустошения. – Где она? Где она, черт возьми?
– Что? Я ничего не говорила. Я не…
Прежде чем я успеваю сообразить, что делаю, моя рука взлетает вверх. Пощечина такая сильная, что Оливия отшатывается. Ладонь покалывает и жжет. Оливия медленно поворачивает ко мне лицо, и я вижу, как ее мертвенно-бледное щеки покраснели. Но этого мало. Гнев охватывает меня целиком. Я бросаюсь на нее. Мы падаем на пол, катаемся, мои руки вцепляются ей в волосы и дергают, дергают, дергают. Раздается чей-то крик – дикий, жалкий, – и я смутно понимаю, что это мой собственный.
Кто-то подхватывает меня под мышки и ставит на ноги. Зал проносится мимо, пока меня волокут по проходу.
– Уберите ее отсюда! – вопит кто-то. – УБЕРИТЕ ЕЕ!
Еще не до конца придя в себя, я оборачиваюсь на голос. Это Флоренс. Она поднимает с пола букет. Почти все цветы сломаны, лепестки разлетелись. Шейка подсолнуха свисает безвольно и трагично, и именно это отрезвляет меня. Ярость и боль исчезают, остается стыд. Алый, жгучий стыд. Меня тошнит от него, тошнит от того, что Флоренс сейчас думает обо мне. Она плачет. Она в гневе и плачет. Слышу, как закрывается дверь. Я навсегда захлопнула ее за нашей дружбой.
Оливия ковыляет к Флоренс, которая подхватывает ее и прижимает к себе. Я жду, когда снова нахлынут ярость и обида, но этого не происходит. Потому что это моя вина. Даже если Оливия закинула наживку, я не должна была опрометью набрасываться на нее, щелкая голодными челюстями. Я стою безвольная, как сломанная шейка подсолнуха. Чьи-то руки тащат меня прочь, я не сопротивляюсь.
Вскоре я оказываюсь на улице и, несмотря на обжигающую жару, дрожу. Отец стискивает мне запястье. Мама ковыляет за нами, бледная от шока. Отец не бледный, а весь пунцовый от возмущения. Он волочет меня на парковку. Я пытаюсь вырваться, но он тащит меня к своей машине. Я упираюсь изо всех сил. Внезапно он отпускает меня, я отшатываюсь и врезаюсь в маму.
– Что на тебя нашло, черт побери? – взрывается он, брызгая слюной.
– Эта женщина сказала, что Оливия мертва. Сказала, что похоронила ее.
Мама подходит и встает рядом с мужем. Они смотрят растерянно, словно на мне смирительная рубашка.
– Оливия не мертва, она там, – мама тычет в сторону Фоусли-холла. – Ты только что на нее напала.
– Она сказала, что если я не перестану копать под нее, она закопает меня так же, как Оливию.
Тишина. Напряженное, недоуменное молчание.
Я спешу прервать его: