Однако вы видите здесь не только дисциплину, но и непроходимую пропасть между вождями и массами: между «Ними» наверху и «Нами» внизу. Мои русские друзья, говоря о вождях, обыкновенно называли их обезличенно «они» или «власти». Рядовые русские избегают называть вслух сокращение, которым обозначают советскую тайную полицию (или ходить по той стороне улицы, где находится ее управление), но часто вместо того, чтобы назвать фамилию Брежнева, быстро проводят пальцем по брови, намекая на общеизвестную характерную черту его внешности. Такое поведение вызывает в памяти ту типично русскую позицию, которая обыгрывается в «Скрипаче на крыше», когда раввин на вопрос, есть ли у него благословение для царя, отвечает: «Конечно есть: да благословит его Бог и да хранит он царя подальше от нас». Маленький человек в России инстинктивно держится подальше от тех, кто наверху. И это не так уж сложно: вожди вовсе не стремятся к тому, чтобы народ знал об их делах. Почти ничего не сообщается об их частной жизни или об их семьях. Рядовые граждане видят своих вождей лишь изредка по телевизору в дни свершения различных государственных обрядов, а затем эти люди исчезают из поля зрения простого человека. Жизнь вождей скрыта от посторонних глаз. Они, по-видимому, высоко ценят анонимность как важный фактор непостижимости и неоспоримости власти, будто бы какой-нибудь русский Макиавелли в свое время предостерег, что вожди, частная жизнь которых станет слишком известна всем, не смогут больше внушать благоговейный страх, а станут уязвимыми обыкновенными людьми. В трагедии Пушкина «Борис Годунов», например, царь советует сыну не быть на виду у народа, а наоборот, поддерживать ореол недоступности, если он хочет крепко держать власть в руках и править успешно.

Для обычного среднего человека политика и власть вождей подобны стихиям. Ни один простой смертный — рабочий, колхозник, интеллигент, рядовой член партии — и не помышляет о том, чтобы как-то на них повлиять. Они воспринимаются как нечто, существующее независимо от простых людей, как факт непреложный и неоспоримый. Государственная политика подобна погоде: она ниспосылается свыше, и рядовые русские приспосабливаются к ней со стоическим фатализмом. Они отлично приноравливаются к создавшемуся положению, наслаждаясь политическим затишьем и находя убежище, когда политический климат становится более суровым. Право, не слишком удивительно, что многие русские аполитичны!

«У нас просто нет никакого отождествления человека с его руководителями, с правительством», — сказала мне за чаем с гренками одна интересная, но озлобленная женщина-лингвист из известной семьи. — У нас отдельный гражданин не отождествляет себя со своим правительством, как вы это делаете в Америке, считая, что правительство как-то ответственно перед вами. У нас оно само по себе, подобно ветру, стене, небу. Это что-то постоянное, неизменное, поэтому отдельный человек молчаливо соглашается с таким положением и даже не мечтает изменить его; исключение составляют очень, очень немногие. В Америке люди стыдятся некоторых действий своего правительства, например, участия во Вьетнамской войне. Здесь люди не испытывают чувства стыда за правительство. Я не стыжусь того, что мое правительство делает в Чехословакии или еще где-нибудь. Я огорчена за наше общество, да и за другие, но за действия правительства стыда я не чувствую никакого, потому что оно полностью отделено от меня. У меня нет никакой связи с ним».