Политическая уверенность и настойчивость в осуществлении своих прав, которые составляют непременное условие демократии, не являются особенностью русского общества. Она свойственна лишь власть имущим и крохотной горстке диссидентов. Один из них, Андрей Амальрик, молодой историк, точно определил основное различие между авторитарным и демократическим образом мышления в своей книге «Доживет ли Советский Союз до 1984 г.?», опубликованной на Западе, за что и был приговорен к трем годам заключения в сибирских лагерях. «В силу исторической традиции или по какой-либо иной причине идея самоуправления, равенства перед законом, свободы личности и связанной с ними ответственности почти совершенно непостижима для русских, — писал он. — Даже в идее прагматической свободы русский склонен видеть не столько возможность обеспечить хорошую жизнь для себя, сколько опасность, что какой-нибудь умник преуспеет за его счет. Для большинства людей само слово «Свобода» является синонимом беспорядка или возможности безнаказанно заниматься какой-нибудь антиобщественной или опасной деятельностью. Что касается уважения прав личности как таковой — эта идея вызывает лишь изумление. Можно уважать силу, власть, даже интеллект или образование, но чтобы личность человека представляла какую-либо ценность — такое предположение совершенно абсурдно для общественного мнения».

Русские говорят, что сейчас они менее покорны властям, чем в сталинские времена. Я уверен, что это так. И все же американцев, видевших демонстрации и протесты против войны, попытки нарушить американские установления и смещение президента, по-прежнему удивляет покорность русских в общественной жизни. Я помню, как американские туристы возмущались советскими милиционерами, которые повелительно свистели пешеходам на Красной площади, заставляя их идти только по полосатым пешеходным дорожкам даже в тех местах, где не бывает никакого транспорта и нет никакой видимой причины для того, чтобы заставлять людей идти строго по переходу. Но русские просто повиновались. Во время пасхальной службы в церкви небольшого городка я видел, как многие молодые люди, несмотря на сильнейшее искушение посмотреть красивые религиозные обряды, все же не делали даже попытки (за редкими исключениями) войти в церковь из-за милиционера, стоящего у входа.

Однажды весной, когда самолет Аэрофлота приземлился в Ташкенте, стюардесса-узбечка с миндалевидными глазами объявила: «Пожалуйста, можно выходить». Люди стали подниматься и собирать свои вещи, но стюардесса их остановила. «Нет, садитесь, товарищи, — холодно скомандовала она советским пассажирам. — Я обращалась к нашим гостям», — сказала она, имея в виду полдюжины иностранных корреспондентов и их советских сопровождающих. Все русские молча покорились этому оскорбительному приказу, сели и, вытянув шеи, стали смотреть, как мы выходим первыми. Подобные сцены я видел много раз, в разной обстановке и всегда поражался тому, что ни один человек не отказывался подчиниться подобным приказам. Тем не менее мне же довелось быть и свидетелем решительного протеста против бюрократической несправедливости со стороны группы молодых людей (как обычно, менее запуганных, чем их старшие сограждане) явно из образованных и, вероятно, имеющих большие связи семей, привыкших к лучшему обращению. Как и мы, они приехали с одного из небольших советских лыжных курортов на Кавказе и возвращались из Минеральных вод в Москву. Вечером, поднявшись на борт самолета, который должен был вылететь по расписанию, пассажиры узнали, что из-за неустранимой неполадки рейс отменяется, и все мы были вынуждены провести 17 часов в аэропорту, дожидаясь другого самолета. К несчастью, в этом новом самолете мест было меньше. И когда посадка закончилась, молодые лыжники вдруг обнаружили, что одного их товарища не впускают в самолет. Красивый блондин лет тридцати с вьющимися волосами, в голубой куртке, и хорошо одетый брюнет подошли к стюардессе, чтобы попытаться уговорить ее пропустить их друга в самолет. «Товарищи, мест нет, — сказала им круглолицая стюардесса. — Он не зарегистрирован в списке пассажиров».