Я вспоминаю Сахарова, сидящим как-то вечером в выцветшем купальном халате и комнатных туфлях на своей кушетке, в смятении от того, что, как сообщил ему товарищ по Академии, группа его университетских студентов была увлечена солженицынской идеей возрождения святой Руси. Сахарова тревожила мощная притягательная сила подобной идеи. И он чувствовал, что вынужден возразить Солженицыну публично, хотя до этого времени они избегали противоречить друг другу из-за непрекращающегося давления, которому оба подвергались. В чисто русском стиле Сахаров говорил о том, как «он глубоко преклоняется» перед высоконравственным и ярким разоблачением сталинизма в «Архипелаге ГУЛАГ» и других произведениях писателя, но его приводили в ужас Солженицыне кий «религиозный патриархальный романтизм», как он это называл, солженицынское неприятие современной науки, его славянофильское презрение к Западу, его изоляционистские призывы замкнуться в матушке-России, отбросив прочь и торговые связи с миром, и глобальное сотрудничество в области решения мировых проблем — проблем голода, медицинских, экологических. В своих публичных возражениях, как он это делал и в узком кругу, Сахаров отдавал должное Солженицыну как писателю. Он находил общие черты в их возражениях против марксизма как официальной идеологии, их надежде на освобождение Восточной Европы от власти Кремля, их желаниях интеллектуальной и культурной свободы, включая свободу религии. Однако он предавал анафеме авторитарность Солженицына и обвинял его в том, что его великорусский национализм был «целиком взят из арсенала полуофицальной пропаганды». По словам Сахарова, это отдает «пресловутым военно-патриотическим воспитанием» советского народа во времена холодной войны. Ученый пошел настолько далеко, что высказал мнение о том, что солженицынское славянофильство, хотя и выдвигаемое с мирными намерениями, содержит в себе отголоски сталинщины. «Во время войны и до самой своей смерти Сталин дал волю упрощенной ортодоксальности, — предупреждал Сахаров. — Эти параллели с солженицынскими предложениями не только разительны — они должны насторожить нас».

Брешь между правым и левым крылом советских диссидентов раскрылась, и бесповоротно.

Рой Медведев, третья крупная фигура в этой трехсторонней полемике, — олицетворение спокойного, хладнокровного направления диссидентства. Ему претит воинственный склад ума бунтарей вроде сильного, бородатого Петра Якира, воспитанного в сталинских лагерях; он совершенно сознательно не следует пылкому негодованию ни Солженицына, ни Сахарова. Этот человек всегда придерживался трезвой, хладнокровной позиции вдумчивого кабинетного реформатора. С практицизмом прагматика он так выбирал момент опубликования своих заявлений, чтобы, с одной стороны, не снизить их влияния и, с другой, — затруднить властям возможность нанести ответный удар, не попав в некрасивое положение на Западе или не вызвав нежелательный скандал дома.