Расхождения во взглядах между Медведевым и Сахаровым проявлялись более тонко. На протяжении ряда лет, несмотря на личные разногласия, они публично поддерживали друг друга, совместно призывая к либерализации страны и ослаблению контроля во всех областях жизни. Но когда Сахаров обратился к Западу, побуждая его оказать давление на Москву, чтобы добиться реформ, присущие Рою прагматизм и лояльность заставили его порвать с Сахаровым. В то время, когда Сахаров предостерегал Запад от лжеразрядки, которая могла обманным путем втянуть западный мир в пособничество усилению советского режима и сокращению технологического разрыва между Россией и странами Запада, мне пришлось слышать, как Рой в узком кругу утверждал, что, если Соединенные Штаты выставят предварительные условия в области торговли и кредитов, оскорбленный подобным ультиматумом Кремль может рассердиться и выдать ответную реакцию. Последовавший в декабре 1974 г. разрыв Москвой советско-американского торгового соглашения Медведев приводил как доказательство справедливости своих утверждений. Рой считал, что Запад может повлиять на Советский Союз только в отдельных случаях и что Сахаров и другие переоценивали влияние Запада на общую ситуацию внутри Советского Союза. Рой доказывал, что в длительной перспективе западные лидеры потеряют интерес к внутренним советским реформам и проблемам. Он надеялся на то, что на протяжении 10–15 лет расширяющиеся в условиях разрядки контакты с Западом усилят тягу к реформам среди советского руководства. Однако как историк Рой был достаточно честен, чтобы признать, что на протяжении первых нескольких лет разрядки «давление на диссидентов даже увеличилось» и репрессии усилились.

Положение Сахарова в настоящее время крайне сложно. В августе 1973 г., когда против него разразилась буря официально инспирированных обвинений, он отдыхал на Черноморском побережье. Жена Сахарова рассказывала мне, что они лежали на пляже возле Сочи, когда услышали по транзистору поток обвинений против «ренегата» — ученого, который продал свою душу Западу (без упоминания о его роли в создании советской водородной бомбы). Группы отдыхающих вокруг них принялись осуждать нелояльность Сахарова и его предполагаемую оппозицию разрядке, а он лежал рядом, никем не узнанный. Жена Сахарова хотела сразу же уйти, но он задержал ее, подошел к одной из групп и, выслушав, как они ругали его, спросил, знает ли кто-нибудь из них Сахарова или читал ли, что он писал. Никто из этих людей не имел об этом понятия. И несмотря на обычный скептицизм в отношении советской пропаганды по другим вопросам, они приняли за чистую монету все, что говорилось о Сахарове. Спокойно, не называя себя, Сахаров сказал, что, может быть, стоило бы сначала узнать, что в действительности говорил Сахаров, так как «может быть, у него, несмотря на все хорошие намерения». Жена не могла больше этого вынести и утащила его с пляжа, боясь расправы, если люди его узнают. Пропагандистская кампания против Сахарова закончилась внезапно, 9 сентября, после протестов Вилли Брандта, австрийского канцлера Бруно Крайского, шведского министра иностранных дел Кристера Бикмана и телеграммы, направленной советской Академии Наук Филиппом Гандлером, председателем американской Академии Наук: «Преследование или арест Сахарова. — предупреждал Гандлер, — тяжело повлияют на отношения между научными организациями Соединенных Штатов и Советского Союза и могут сорвать предпринимаемые нами в последнее время усилия, направленные на расширение обмена и сотрудничества». Это задело чувствительную струну. Кремль, несомненно, понял, что плата за продолжение кампании против Сахарова до ее «логического» завершения становится слишком высокой. Таким образом вмешательство Запада предотвратило возможный арест Сахарова (которого допрашивали и предупреждали заместитель генерального прокурора СССР и чины КГБ) или помещение его в психиатрическую больницу, либо исключение из советской Академии Наук, что партийное руководство отчаянно пыталось организовать закулисным путем. Это была победа Запада, но Пиррова победа, потому что Кремль все же сумел нанести ущерб влиянию Сахарова в его естественной среде — советском научном мире. Сахаров оказался в изоляции и был деморализован. Как говорили мне московские ученые, его первый меморандум о мирном сосуществовании (1968 г.) читали десятки тысяч ученых, но лишь очень немногие были знакомы с каким-либо из его основных последующих заявлений, значительно более острых. Я слышал об этом не только от московских, но и от многих других ученых, в том числе от новосибирского физика и кишиневского биолога. Пропагандистская кампания в прессе, обвиняющая Сахарова в стремлении сорвать разрядку, как и распускаемые слухи о том, что он «не совсем в себе», сделали свое дело. Как говорил мне один ученый-медик в конце 1974 г., «уважение к Сахарову за последние пару лет уменьшилось. Люди считают его эксцентричным, странным, эмоциональным, непредсказуемым, словом, слегка не в себе». Узнавши, что я лично знаком с Сахаровым, он дотошно расспрашивал меня, выглядит ли Сахаров, как психически нормальный человек, и что он собой представляет. Этот ученый готов был симпатизировать Сахарову, но его сдерживала осторожность. Его отношение напомнило мне удачное замечание Лидии Чуковской, столь мало понятное иностранцам и столь глубоко раскрывающее, что на самом деле представляет собой жизнь советского общества: «Звуконепроницаемая стена, которую так методически и злокозненно воздвигают власти между создателями духовных ценностей и теми, для которых эти ценности создавались, стала выше и прочнее».