Однажды я был свидетелем донкихотских эмоций ассимилированного еврея. В самаркандском аэропорту мне встретился еврей-портной, рассказавший, что у него есть родственники, которые уехали в Израиль, а теперь думают о возвращении назад. Еврей этот был настолько ассимилирован, что называл себя «беспартийным большевиком» и сказал, что его сына зовут Владимир Ильич (в честь Ленина). Однако когда он начинал рассказывать о своих родственниках, то скорее извинял их и проявлял понимание их поступка. По его словам, они уехали, поддавшись уговорим других евреев. Ему хотелось знать: если я напишу о них, поможет ли это им вернуться? Но когда мои русские спутники подошли к нам поближе, так что могли слышать разговор, он начал поливать грязью и осуждать своих родственников. «Они поставили нас в тяжелое положение, — говорил он. — Они плюют в колодец, из которого пили. Они предали свою родину».

Однако ни у одной еврейской семьи не сложилось столь трагического положения из-за разногласий, как у Володи Слепака, который за все время моего пребывания в Москве был мужественно терпеливым ветераном движения, твердокаменным отказником, самым уважаемым и самым неудачливым из всех добивающихся разрешения на выезд. История Слепака представляет собой летопись всего движения. Его активистская деятельность началась в 1969 г. С тех пор, как в 1970 г. он подал заявление на выезд, его увольняли со всех мест работы, куда он устраивался, преследовали, производили обыски. По пятам за ним ходили агенты КГБ, врывались в квартиру, минимум двадцать раз задерживали и подвергали допросу по различным поводам. Оба раза, когда президент Никсон посещал Москву, Слепака превентивно арестовывали, а на его жалобу прокурору Москвы по поводу второго незаконного ареста ему было официально отвечено, что он никогда не подвергался лишению свободы. Несмотря на все это, Слепак, как мне казалось, переносил свои невзгоды удивительно незлобиво и получал большое удовлетворение, оказывая помощь другим. Последний раз, когда я видел его, он, сидя в громадном, чересчур туго набитом кресле в своей коммунальной квартире, поднимал тосты за мои будущие успехи. Мы пили неразбавленный шотландский виски, так как водки, чтобы отметить мой отъезд, не оказалось. И жена Слепака Мария, крупная спокойная женщина с очень красивым лицом, призналась мне, как всегда спокойно, что после пяти лет становится все трудней.

Слепак не решался высказать вслух свои самые худшие подозрения — что его отъезду препятствовал отец. Однако в ходе разговора эта семейная история развертывалась подобно греческой трагедии. Его отец — Соломон Израилевич Слепак — всю свою жизнь связал с русской революцией. При царизме он сидел в тюрьме за радикальные воззрения, потом, подобно Хо-Ши-Мину и другим коммунистам начала века, уехал в Америку и был грузчиком в Нью-Йорке. Когда в России победила революция, он ринулся домой, командовал партизанской бригадой, сражавшейся с японцами, и в 1920 г. занимал высший партийный пост на Сахалине. В начале 20-х годов он, в качестве журналиста, был первым советским представителем в Японии. По совету министра иностранных дел Максима Литвинова Соломон Израилевич сменил свое откровенно еврейское имя и стал Семеном Игнатьевичем Слепаком. Впоследствии он был назначен членом президиума Коминтерна, основанного Лениным. Биография Слепака была почетной историей жизни истинного старого большевика, а его непоколебимые убеждения ей соответствовали.