Колдовство, утверждает Хюффер, — отнюдь не феномен прошлого:

Спустя еще долгое время после того, как последний атеист отчалит в то посмертное небытие, которое, как он убежден, ждет его по праву рождения, ведьма, вновь взойдя на свое почетное место, будет и дальше управлять жизнями и судьбами своих поклонников.

Конечно же, «в первую очередь женщинам мы обязаны прорывом к этому возрождению», и ведьма — очень подходящий символ, вокруг которого следовало бы сплотиться женщинам в наш век битв за избирательные права[1128]:

Поскольку ее [женщину] вечно преследовали законы, написанные мужчинами, и она вечно бунтовала против них, кто больше подходил на роль избранницы, и кто больше заслуживал этого звания — Покровительницы великой борьбы за свободу, — чем оклеветанная, замученная, вечно неправильно понятая Ведьма?[1129]

По мнению Хюффера, женщинам должно льстить, когда их зовут ведьмами:

В самом деле, удостоиться прозвания ведьмы значило получить официальную печать на высочайшем комплименте, какой только можно было сделать женщине в самые разные эпохи земной истории, ведь это звание возвышало ее над однообразной равниной посредственности, к какой ее пол пригвоздили и законы, и общество… Начиная от Клеопатры и Аэндорской волшебницы, исключительные женщины становились перед выбором: или лишить себя индивидуальности, или же пойти на то, что их будут обличать как пособниц дьявола[1130].

В женщинах заложена бóльшая склонность к ведьмовству — «из‐за большей живости восприятия», заявляет Хюффер, и это вскрылось уже в Эдемском саду. Говоря об этом библейском эпизоде, Хюффер строит свои рассуждения примерно в духе «Женской Библии»: «Если Ева и первая дала яблоко Адаму, то вместе с яблоком она вручила ему будущее цивилизованного человечества»[1131]. К тому же в его книге в нескольких местах присутствуют высказывания (в духе Мишле) о Сатане как о культурном герое — например, с такими формулировками: «Именно поискам философского камня и жизненного эликсира мы обязаны открытием радия. Лишь призывая на помощь дьявола, человечество обрело способность предвидения, как у Бога»[1132]. Такое прославление сатанинских корней науки выглядит немного странно, учитывая, что Хюффер сам же изъяснялся в неприязни к современному научному веку, — а впрочем, последовательность не относится к его сильным сторонам. Под конец, явно вторя в этом Мишле, Хюффер пытается несколько смягчить феминистскую направленность своей книги замечанием о «естественной» женской роли: «Богиня, жрица, Белая и Черная Ведьма — все это лишь вариации на старейшую и прекраснейшую из тем, имя которой — Материнство»[1133]. Итак, во многом Хюффера можно назвать просто очередным эпигоном Мишле, пусть и нетипично забавным. В его книге, как и во многих тогдашних сочинениях, отчетливо отразилось стойкое влияние французского историка на умы большинства людей, бравшихся в ту пору рассуждать о ведьмах.