Вот что, приблизительно, я желал сказать доброму Антонию устами Сатаны (Сатаны в черном одеянии, современного Сатаны, олицетворяющего вечный борцовский дух): «Я хочу показать тебе, что ты совершаешь глупость, добрый мой Антоний, когда поклоняешься своим отвлеченным понятиям! …Но если боги удалились, тебе остается женщина, а вместе с женской любовью — и оплодотворяющая любовь самой жизни». Вот, приблизительно, что говорил мой Сатана; к сожалению, Сатану в черном одеянии поняли бы еще более превратно, так что мне пришлось заменить его Сатаной воображаемым, что, конечно, банальнее[1378].

Таким образом, сам художник объяснял смысл этого изображения очень по-разному — в зависимости от обстоятельств и от личности того, кому его объяснения адресовались. Однако Боннье и Леблан с большой уверенностью заявляли: «Полнокровная, счастливая женщина, являя полный контраст с тщедушным, иссохшим монахом, недвусмысленно говорит нам о том, на чьей стороне был сам Ропс»[1379]. Его провокационные слова в мартовском письме (в частности, «боги удалились, тебе остается женщина, а вместе с женской любовью — и оплодотворяющая любовь самой жизни»), в самом деле, выглядят достаточно прозрачным заявлением, как и слова из письма к Луиз Дансе. В пользу такого вывода говорят и другие высказывания Ропса, а также его собственный образ жизни. Но интереснее всего то, как воспринимали все эти картинки его современники. Как уже упоминалось, многие из них видели в Ропсе католика-моралиста (хотя порой можно заподозрить, что, изрекая столь категоричные суждения, они просто стремились оправдать в чужих глазах собственный интерес к произведениям, которые, в общем-то, можно назвать порнографическими). Как всегда, в значительной мере смысл его рисунков и гравюр проступал «в глазах смотрящего», хотя, конечно, этот смысл и был связан тысячами нитей со всеми теми интертекстами, благодаря которым вся эта символика и считывается зрителями.

Если мы попытаемся разглядеть нравственный (или безнравственный) посыл «Искушения», то без труда угадаем, что либертины, исповедовавшие идеи сексуальной вседозволенности (вроде тех, что излагал сам Ропс в письме к покупателю гравюры), увидели бы здесь осуждение монашеского аскетизма. Христиане-консерваторы, напротив, сочли бы, что перед ними кошмарное видение отвратительного плотского соблазна, которому отважно противостоит святой отшельник. Однако зрители из первой категории могли бы увидеть то же самое, что и зрители из второй, но, в соответствии с собственными предпочтениями, истолковали бы увиденное как оскорбительный образец грубого морализаторства, — и наоборот, консерваторы могли бы усмотреть здесь нечестивое оправдание плотских грехов и поругание христианства. Большинство откликов, дошедших до нас, указывают на то, что в работах Ропса люди видели в основном изображение женщины как демонического существа — причем в негативном смысле. Тем не менее творчество Ропса имеет огромную важность для темы настоящего исследования, так как оно оказало мощное влияние на дискурс того времени, посвященный отношениям женщины с дьяволом. Кроме того, в некоторых работах Ропса явно чувствуется симпатия к Сатане и к женской чувственности. Один из примеров, уже рассмотренный, — «Искушение святого Антония». В каком-то смысле его можно сравнить с повестью Теофиля Готье «Любовь мертвой красавицы», где чувственная женщина, олицетворяющая Люцифера, тоже оказывается более привлекательной, чем ее враги-церковники. Столь же бунтарское содержание проглядывает и в «Яблоке» — с его идеализацией Евы, вступающей в сговор со змеем. Как мы увидим в главе 8, похожее визуальное изображение их встречи появится несколькими годами позже — в ювелирных украшениях, которые, очевидно, пользовались большим успехом. Вполне возможно, инициатором таких сдвигов в сознании зрителей стал именно Ропс.