Цветок зла по имени Гиацинта и другие сатанистки-истерички
Цветок зла по имени Гиацинта и другие сатанистки-истерички
Когда Гиацинта, будучи женой одного из друзей главного героя, совершает первую попытку соблазнения Дюрталя, он задумывается о ее раздвоенной натуре. С одной стороны — «вся видимость светской дамы, осторожной и сдержанной хозяйки салона, с другой <…> безумная страстность, острый романтизм, телом истеричка, душой нимфоманка»[1394]. Далеко не сразу Дюрталь осознает, что мадам Шантелув, которую он уже отнес к истеричкам, на самом деле практикует сатанизм. Когда их флирт наконец приблизился к кульминации, Дюрталь замечает, какое у нее холодное тело: он «сжимал труп»[1395]. Гиацинта же называет себя «чудовищем эгоизма» и пускается в поразительные откровенности: оказывается, прибегая к особому эзотерическому приему, она во сне умеет получать плотское удовольствие от соития с великими поэтами — например, Байроном, Бодлером — да и с самим Дюрталем, раз уж он ей приглянулся. Услышав это, Дюрталь тут же вспомнил рассказы об инкубах и суккубах и пришел к выводу, что речь, наверное, идет о каком-то сатаническом ухищрении. А еще здесь проскальзывает намек на то, что Гиацинта довела до самоубийства своего первого мужа.
Дюрталь продолжает испытывать к своей любовнице глубоко противоречивые чувства: она одновременно привлекает его и отталкивает, но в глубине души он начинает все больше ненавидеть ее. Наконец, он подытоживает свои сомнения презрительными словами: «Мне надоела, наконец, вся эта толпа баб, в ней одной соединенных!»[1396] Встретившись с ней еще раз, он снова размышляет о ее диковинно расщепленной натуре; теперь он выделяет в ней три разных слоя: на людях это сдержанная светская дама, «в постели ее манеры и голос совершенно меняются, это девка, изрыгающая грязь, потерявшая всякий стыд», и, наконец, «безжалостная, грубая и наглая, циничная сатанистка»[1397]. После Черной мессы Гиацинта приводит Дюрталя в какую-то немыслимо грязную и неопрятную каморку над лавкой виноторговца и снова соблазняет его. Лишь потом, вырвавшись из ее объятий, Дюрталь обнаруживает, что она рассыпала по постели раскрошенную облатку. И тут он, прежде не очень-то веривший в таинство Евхаристии, перестает быть скептиком: поняв, что совершил святотатство, совокупившись с мерзкой женщиной прямо на теле Христовом, он решает навсегда порвать с мадам Шантелув.
Как отмечает Дженнифер Биркетт, здесь мадам Шантелув «становится Евой, толкает его на грех, а он заявляет о своей невинности и угрызениях совести»[1398]. Во всей книге сквозит негативное отношение к женщине как к соблазнительнице; есть несколько не связанных между собой женоненавистнических тирад: например, на Дюрталя вдруг накатывает горечь «воспоминаний о женщинах», которых он знал в юности, и он принимается сетовать на «ожидания и обманы, ложь и измены, беспросветную душевную грязь еще молодых женщин»[1399]. А позже он с осуждением думает о том, что и зрелые (или, надо полагать, чуть более зрелые) светские дамы — ненамного лучше, и, увы, именно они — основные потребительницы новых романов, так что именно от этих читательниц, от этих «маленьких гусынь», зачастую зависит успех или неуспех писателя[1400]. Чуть ли не единственная женщина в романе, кого Гюисманс не поносит и не очерняет, — это пожилая и набожная жена звонаря Каре, которая, похоже, только затем и нужна, чтобы подавать мужчинам еду, и сама больше ни о чем не помышляет.