В конце лета 1990 года впервые за одиннадцать лет мы с семьей поехали в отпуск на Кипр и встретились с сестрами Биджана, которые никогда не видели наших детей. Мне много лет не разрешали выезжать из страны, а когда наконец разрешили, меня словно парализовало; я не могла себя заставить обратиться за паспортом. Если бы не терпение и настойчивость Биджана, я бы никогда не получила этот паспорт, но в конце концов я это сделала, и мы выехали без всяких проблем. Мы остановились у приятельницы, бывшей студентки госпожи Резван. Она сказала, что госпожа Резван справлялась у нее обо мне, моей работе и семье.

Позже, когда мы вернулись домой, она сказала, что в день нашего отъезда, может быть, даже на том же самолете, на котором мы потом улетели в Тегеран, Резван прилетела на Кипр в отпуск. Она была одна. Позвонила моей подруге, справилась обо мне, и та ответила, что я только что уехала. Подруга рассказала, что Резван попросила отвезти ее во все те же самые места, где мы побывали, пока я была на Кипре. Она спрашивала, что я там делала, куда ходила. Однажды они пошли на пляж, куда мы ходили купаться.

Госпожа Резван стеснялась. Она не хотела раздеваться и оставаться в купальнике, а когда все-таки разделась, попросила подругу отвести ее в пустынную часть пляжа, где ее никто бы не увидел. Она забежала в воду, но вскоре вышла и сказала, что хотя она старается, у нее не получается привыкнуть разгуливать в одном купальнике.

Уехав из Ирана, Резван пропала из моей жизни. Она исчезла совсем, и это ощущалось особенно остро, учитывая, что прежде она вмешивалась в мою жизнь довольно навязчиво. Она не писала писем, а когда приезжала в Иран, не звонила; все новости о ней я узнавала через секретаря отделения английского языка. Дважды она просила продлить ей срок пребывания в Канаде, чтобы дописать диссертацию. Иногда я вспоминала Резван, когда шла по коридору или проходила мимо ее кабинета; ее отсутствие вызывало и облегчение, и грусть.

Через несколько месяцев после приезда в Америку я услышала, что у нее рак. Я ей позвонила; ее не оказалось дома. Потом она перезвонила. В ее голосе слышалась та же любезность и теплота, что в Тегеране. Она расспросила про наших общих студентов, про мою работу. А потом впервые за все время открылась и стала рассказывать про себя. Она не могла больше писать из-за сильной боли, постоянной слабости и усталости. Ей помогала старшая дочь. Она по-прежнему мечтала о будущем, надеялась на лучшее. Открытость чувствовалась даже не в содержании ее рассказа, а в том, как она говорила, в тоне ее голоса, заставлявшего поверить в ее простое признание своей слабости, неспособности писать, зависимости от дочери. Последний курс лечения внушал оптимизм, хотя рак дал много метастаз. Она спросила меня о работе. Я не стала говорить, что здорова, пишу книгу и в целом живу в свое удовольствие.