На Фолей-стрит я первым делом включил телевизор.
Шел какой-то фильм, я никак не мог сосредоточиться на его сюжете, мысли все время вертелись вокруг наших отношений, его слов в самолете, вокруг странного письма Роберта Харли и более чем странной реакции на странное письмо. Я полистал каналы, не нашел ничего интересного, вернулся к фильму и пошел на кухню готовить чай. В холодильнике была пугающая, снежная пустота, записка на столе гласила, что поскольку я отбыл на континент, моя квартирная хозяйка сочла возможным навестить сестру, надеется вернуться раньше меня, но на всякий случай оставляет письмо. Часы пробили половину третьего, я снова метнулся в комнату, где фильм прервали экстренным сообщением.
Мне нет нужды напоминать моим потенциальным читателям, моим любознательным лондонцам, каким кошмаром был отмечен октябрь этого года. Я молча слушал, подавленно пялясь в телевизор, я не знал, как мне воспринимать происходящее; поток негативной информации, идущей с экрана, рождал состояние почти паническое.
Они снятся мне до сих пор, первые жертвы террора. Они снятся мне поодиночке или тесной группкой в заблеванном углу туалета, четверо из двенадцати присяжных. Я понимаю, что не мог успеть. Понимаю, что их убили раньше, чем вступили в переговоры. И все же… все же… Вспоминая, чем занимался в то время, когда их ставили на колени, о чем мечтал, я кричу во сне от ужаса и стыда.
Ты по-прежнему орешь во сне, доктор Джеймс Патерсон. Хоть что-то в этом мире неизменно.
В полном замешательстве я оделся и вышел на улицу. Странно, как я не заметил раньше: обычно спокойная, тихая Фолей-стрит кишела народом, кипела от возмущения, продавались экстренные выпуски газет, я купил Таймс и зашел в ближайший супермаркет за продуктами. Приобретя все необходимое, по большей части быстрого приготовления, растворимое и сублимированное, поскольку готовить сам не умел, я купил сигареты, себе и Курту, а также бренди для подкрепления сил и успокоения нервов. Вернувшись домой, я зарядил в микроволновку какую-то сомнительного вида говядину с картошкой и совершил подвиг, пожарив яйца. Руки у меня так дрожали, что два яйца полетели к чертям собачим в мусоропровод, но в целом вышло сносно. Говядина была так себе, я уже отвык от полуфабрикатов, и вся та мерзость, что я проглотил, почти не жуя, оказалась почему-то первым звоночком подступавшей к горлу меланхолии.
Часа через два началась самая настоящая ломка.
Я слишком привык быть с Мак-Фениксом. Наверное, с момента его появления здесь, на Фолей-стрит, умирающего, нуждающегося во мне, в моей помощи, я ни разу не был предоставлен самому себе, я все время был с ним, при нем, думал исключительно о Курте, потом волшебное плавание на яхте, курорт в горах… Мне его не хватало. Остро, катастрофически. Я задыхался и паниковал от одной мысли, что это все, «кончено», что я «просрал последний шанс». От воспоминания, как он уехал, не обернувшись, уехал с Робертом, ситуация делалась невыносимой, я едва держал себя под контролем, чтобы не звонить ему, не досаждать смс, но я так нуждался в его присутствии в моей жизни, что это сводило с ума.