– Опять загрустил?

– Нет, с чего ты взял? Просто вспоминаю.

– Что?

– Наше лето, милорд. Знакомство, купания, шахматы… Хорошо было, да?

– Да, Джеймс, хорошо.

– Ты не сердишься на меня?

– Есть за что?

– За полгода.

– Придурок! Я же сам виноват. Сам виноват, сам расплатился, редкий случай в моей биографии.

Это были необыкновенные, удивительные дни. Верный своей сложившейся привычке, я выделяю период в шесть недель, период, полный безграничного, самозабвенного, исступленного счастья. В эти дни мне казалось, что я победил, что свершилось, наконец: вот оно, ответное чувство, только руку протяни! Я протягивал руку, касался губ, и лицо Курта так ощутимо начинало светиться внутренним светом, словно мои прикосновения были контактом, замыкавшим цепь, я творил волшебство, я превращал мраморную статую в живого человека, умеющего любить.

Курт сам удивлялся своему состоянию, недоверчиво прислушивался к переменам, они его забавляли и пугали, у него был вид человека, влюбившегося впервые в жизни, соединившего, наконец, реальность и мир шизофренического бреда, – и не знавшего, что с этим делать. С другой стороны, анализируя происходящее в те дни, можно предположить, что его все-таки зацепил поставленный диагноз, испугала перспектива стать живым мыслящим трупом без тени сострадания к окружающим. И, хотя это была необходимая часть его сознания, хотя сила Стратега заключалась в умении обращать живых людей в составляющие уравнения, он испугался и постарался доказать себе и мне, что для него не все потеряно. Он стал нежен, заботлив, сдерживал свою агрессию, а если болезнь брала свое, разрешал мне расплачиваться той же монетой, и на его прекрасном теле осталось немало отметин, сделанных мной в приступе боли и неуправляемой жажды мщения, впрочем, собственная боль останавливала его вернее любых моих криков и просьб о пощаде. Я бы сказал даже, что собственная боль избавляла его от раскаяния, поскольку он расплачивался сразу, наличными, но нет, каждый раз он просил прощения и делал все, чтобы загладить вину.

При этом он не притворялся, не лгал; это было ниже его достоинства короля. Он никогда не прикидывался хорошим; порой мне казалось, что он прикидывается слишком плохим, но он был честен, и в этом мне его не упрекнуть; он ничего не обещал, ни разу, даже в пылу самого безумного секса не заговорил о любви, которой дать не мог, как ни стремился, напротив, он старался подготовить меня к грядущим испытаниям, как ни горько это признавать, он раз за разом меня предупреждал, а я не слушал, я был слишком счастлив в настоящем, чтобы всерьез задуматься о будущем. Но и он, он тоже был со мной счастлив, и влюбленность была, и нежность, и необыкновенная доверчивость, он был благодарен мне за передышку, за возможность почувствовать себя нормальным человеком, за иллюзию любви и семейного быта.