Он был моим, я взял его девственность, и он принадлежал мне, и отдавался с наслаждением, у меня в жизни не было такого потрясающего, такого разнообразного секса, ибо фантазия Мак-Феникса в этом деле не знала границ, и не было предела его изобретательности. К примеру, я никогда не играл в снукер в килте. Ни разу не фехтовал обнаженным, и греко-римская борьба предстала в истинном свете только с подачи милорда. А еще была математика. Та самая, которой я продолжал обучаться, теперь уже под извращенным руководством Курта.

Меня заводило до умопомрачения, когда он вспоминал в постели о нерешенном примере и принимался объяснять, чертя рукой на влажных простынях, проводя такие аналогии, делая такие сравнения, что сбивалось дыхание, и я признавал, что эта штука круче камасутры; подчиняясь ему, я представлял себя интегралом, вверху и внизу у меня были пределы, а он занимался моей функцией, обрабатывал и упрощал, и брал меня, доводя до помешательства, и твердил, что я первый, с кем он может так заниматься наукой. Я кричал, что люблю математику и всех математиков, это был мой легальный способ сказать ему о любви, и в этом был особенный, запретный кайф.

И, наконец, у меня были книжки с картинками, я изучал позы и вдохновенно выбирал варианты, а Курт ни разу не отказался попробовать.

Из первых двух недель полноценно вместе мы провели только уик-энды.

Уже на следующий день Курт был вынужден уехать в Лондон, оставив меня в Стоун-хаусе; его ждал разгневанный Дон, его ждал терпеливый, все понимающий Рэй Диксон, масса вопросов требовала присутствия лорда, блестящей работы его отточенного разума, но вечером, вернувшись на машине гробовщиков, он признавался в горячечном бреду, что это было нелегко, что он все время думал обо мне, хотел увидеть, просто хотел до безумия; и даже Донерти буркнул, что счастье не идет ему на пользу.

Я таял от подобных признаний; я прижимал его к себе, гладил потную спину и все шептал, что дико скучал, просто не знал, куда приткнуться, и тоже думал, да, все время думал, вспоминал, рвался в Лондон, я повторял, что он мой мальчик, мой пингвин; это была кошмарная зависимость, наркотик, меня ломало сильнее, чем в прошлый раз, я словно отравлен был его спермой, странный вирус проник в мое тело и подчинил его полностью, оно реагировало на любую мелочь, связанную с Куртом, и требовало все новых вливаний яда.

(Заметки на полях)

Мак-Феникс, по-видимому, ощущал то же привыкание, ту же зависимость, наркотический бред; я имел над ним слишком большую власть, сначала психологическую, а потом и телесную; и хотя его подчинение, его преклонение было добровольным, расплата за данный счет была неизбежна.