Лишь дома, после доброй порции согревающего глинтвейна я выяснил, что с ним случилось, откуда взялась его угрюмость и эта странная, страстная откровенность во время секса.

Мак-Феникс серьезно переговорил с Реем Диксоном. И профессор не стал его щадить. В числе прочего мой учитель предложил подлечить прогрессирующую паранойю, в связи с чем перенести заседание комиссии на февраль. Его мотивация была строго обоснована: профессору требовалось хотя бы пару месяцев поработать с новым пациентом, прежде чем ручаться за него перед светилами психиатрии.

Все это я попытался объяснить Курту, но он сидел в кресле, нахохлившись, и опять обдумывал разные мерзости; он готов был лечиться, но ждать до февраля… Его бесили отсрочки, ему чудились чьи-то козни, он сидел, сжав голову ладонями и бессвязно упрекал все человечество. Я не выдержал и, встав перед ним на колени, принялся в излюбленной неторопливой манере разъяснять, в чем он не прав и почему. Я шептал, что он глупый нетерпеливый мальчик, что так нельзя, все делается для него, во имя него, что Диксон прав, так будет достовернее; я знал, как хлестко может ударить мой учитель, если считает кнут полезнее пряника, он подстегивал самолюбие милорда, играл на его гордости, заставляя работать, лечиться, утверждая свое право борьбы за его рассудок. Возможно, он был по-своему прав, профессор Рей Диксон, но, увы, я слишком хорошо знал своего пациента и друга, чтобы не испугаться последствий. И смягчал, смягчал, как мог, слова, диагноз, действия учителя, ведь он очень уважительно отнесся к Курту, считая человеком прямым и бесстрашным, достойным своей откровенности.

Я обнимал, успокаивал, утешал, твердил, что все в порядке, ну что ты, все просто прекрасно, и Диксон провел повторный тест Хейра, и результат в 20 баллов – это так хорошо, что я до сих пор не могу прийти в себя от радости.

Я так старался, что он вновь понемногу оттаял, морщины на лбу разгладились, губы дрогнули в улыбке; улыбка горчила, но понемногу к нему возвращалось хорошее настроение.

– Знаешь, родной, – сказал я, прикладывая его ладонь к своей щеке, – я, пожалуй, вернусь в клуб и мы продолжим работу, ладно? Будешь у меня под присмотром, это, знаешь ли, не дело, меня нет в клубе каких-то две недели, а ты уже расклеился!

Он взял меня за подбородок, заглянул в глаза, тронул большими пальцами уголки моих губ:

– Джеймс, профессор сказал, ты дал ему наброски статей, он прочел и полагает, что на таком материале ты мог бы сделать себе имя. Просто нужно мое согласие. Что ж, я тебе его даю.