– Хотя не спорю, мне приятно. Ты, правда, меня любишь?

– Правда, – я обреченно кивнул и отпустил его, сел прямо.

Он посмотрел на меня с оттенком то ли грусти, то ли сожаления, едва различимо вздохнул:

– Завтра проверим, пингвин. Завтрашний день – как карнавал, срывает маски.

И снова я сломался на «пингвине», было так больно, так страшно, точно я стоял перед бездной, и за спиной осталось все, чем дорожил, о чем мечтал, а впереди только тьма, одиночество и холод. Я содрогнулся всем телом и уронил голову на руки, едва сдержав рыдание. Курт рывком поднял меня и прижал к себе, гладя волосы, пальцы его дрожали:

– Ну, ну, держи себя в руках, Джеймс Патерсон, не плачь, я же не плачу.

– Я люблю тебя, Курт, – зашептал я с безумным, безнадежным пылом, – пожалуйста, ну пожалуйста, не разрушай вот это все, оглянись, ведь нам хорошо было вместе, опомнись, Курт, одумайся!

– Знаешь, в чем между нами разница, Джеймс? – тихо спросил меня Курт. – Я знаю, куда иду, а ты, как мне кажется, сбился с дороги. Сегодня ты мечтал убить во имя моей чести, но завтра ты намерен помешать мне сделать то же самое во имя той же цели. Не вижу логики, пингвин.

– И не увидишь, – вздохнул я, вновь прижимаясь к лорду. – Я крайне нелогичная птица.

– Что есть, то есть, – в его улыбке скользнула вдруг былая теплота. – Ты просто первородный чувственный хаос.

– Не оставляй меня.

– Я ведь не оставляю, я просто не загадываю, что ты выдумываешь, Джеймс? – спросил он с долей раздражения, потом смягчился и добавил мрачно: – Представь: я потерпел крушение, но кое-как держусь и все плыву к тебе, борясь с волнами, как к маяку. Но, видишь ли, течение сильнее, мне кажется, что я впустую трачу силы, что я в конце концов уйду на дно, любуясь твоим чистым неприступным светом.

Мы даже мыслили в тот вечер одинаково, и образы были одни на двоих. Давно ли я сам вспоминал о крушении судна и бурных волнах? И вот теперь Курт, непоэтичный до отвращения, до скрежета зубовного, ударился в сравнения! Так я его маяк? Я все-таки его пречистый свет во тьме? Или это подначка? Господи! Что же мне сделать, Господи? Отречься от себя, от Слайта, от того, что сам считал святым своим долгом, – и позволить ему совершить задуманное? Помочь ему убить человека?!

Он отнял у меня трубку и затянулся, вновь обретая свой холодный панцирь:

– Завтрашний день нас рассудит, Патерсон, и все обретет свою цену. Воспринимай это как самооборону, если тебе так легче. Рано или поздно она убьет меня. Или тебя, так что… Превентивная мера, не более.

– Знать о покушении и не предотвратить его? Мак-Феникс, мне проще приставить пистолет к виску. Ты хочешь этого, Мак-Феникс?