Габриель прошёл в помещение, не памятуя о старой или новой мебели. Он кинул свой унылый взгляд на залу, перед ним открылось прохладное и плохо освещённое помещение полностью забитое людьми, усевшимися за столиками. В подвале стоял невыносимый гул, ибо все переговариваются дико монотонно на однообразные темы. Юноша прошёл за один из столиков, стоявших слева от входа у стены, и в своей растрёпанной и небрежной манере уселся за него.

Через минуту к нему подсели две ребят, старых друзей. Давиан надел бесцветную куртку с тёмной кофтой, джинсами и ботинками, а Алехандро облачился в светлый свитер, выбеленные джинсы и кроссовки старого докризисного стиля. Габриель поздоровался со своими друзьями и тут же задал вопрос:

– Ну, как ты, оклемался? – обратился он к освобождённому другу.

Алехандро усевшись, слегка улыбнулся и ответил:

– Со мной всё в порядке. Ты как?

– Всё хорошо, – быстро проговорил Габриель и тут же добавил. – Это нам нужно беспокоиться о тебе.

– Да, что обо мне тревожиться, – небрежно и с бравадой в голосе сказал Алехандро и продолжил. – Я даже на мунуфакториатий не попал. Оставался в распределителе.

– Расскажи, что было с тобой, – поинтересовался Габриель.

Алехандро отодвинул стул, облокотился на спинку его и начал свой короткий рассказ:

– Когда меня повязали, то сразу кинули в машину и там я несколько часов барахтался, пока она не остановилась. Мы вышли в какой–то глуши… не помню, но всюду был проклятый лес, непроходимый и чёрный. Но я даже не успел повернуться, что б взглянуть на здание. Мне накинули на голову мешок и вкололи что–то… может снотворное… эти прихвостни режима никогда не уважали право людей на получение информации о месте пребывания! – в надменном и самодовольном упрёке воскликнул Алехандро, каким и обещает быть весь его рассказ.

– А что в самой тюрьме? Как она?

– Огромное серое здание, похожее на склеп наших прав и свобод… это всё что я увидел, друзья мои.

– Что дальше?

– Потом я проснулся в какой–то неприлично маленькой камере, сдавливающей моё право на свободу, и из мебели там только лежанка. Ах, ещё и унитаз с раковиной.

– И сколько же ты провёл в камере? – спросил Габриель, сложив руки на груди.

– Я не знаю, сколько там сидел, часы, дни, неделю, но меня буквально сводил плакат с Канцлером там повешенный. Вы не представляете, как я хотел его изгадить, но камера и охрана не позволяли мне это делать, чем ограничивали мою священную свободу на выражение политической мысли! – тошно возмутился юноша. – Мне только заносили еду и бумагу, что б я от голода или антисанитарии не помер.