В ночь перед поездкой мы устроили прощальную вечеринку в мою собачью честь. Собрались в лодочном домике – Лина и Лина превратили его в подобие дачи: тряпочки-половички, весело потрескивающий камин, воркующие на печке, будто совушки, меховые котики, герань в горшочках на чисто вымытых подоконниках с белыми занавесочками. У бабки – чашечка, полная мышей, в холодильнике под специальным навесиком стоит. Дом полная чаша. Но моя чаша была полна чем-то совершенно иным: С. привел с собой свою будущую (маловероятную, как считал мой муж) девушку, муж был совершенно раздавлен – кидая на нее взгляды, он тут же смотрел на меня, чтобы убедиться, что я смотрю на него, смотрящего на нее; я накидалась смешанных нашим общим с А. приятелем в полевых условиях коктейлей (приятеля мы тоже позвали на вечеринку, притворившись, что у меня день рождения, – хотя он резонно удивился: после смерти почему-то интерес к годовщинам начисто пропадает и день рождения перестает быть значимым праздником, иногда о нем многие даже забывают) и в знак протеста потащила А. в крошечную Линину спальню, переоборудованную в рабочий кабинет. Спальня переходила сразу в низенький крупный балкон-веранду, составленный из шатких, тонких досок и мраморных кубов. Мы вышли на балкон, там снежило.

– Мне холодно, – сказала я. – Обними меня.

А. обнял. Мы долго стояли под снегом, и он сыпал, сыпал, сыпал, как будто над нами кто-то разрезал пакет со всем снегом мира, и сугроб уже был выше наших колен, и я, вся дрожа, вдруг поняла: это снег памяти А., ведь я в жизни почти не сталкивалась с такими объемами снега. Наверное, он точно так же стоял с кем-то в метель на балконе и боялся разжать руки, чтобы второй хрупкий человек не рассыпался на сотню снежных мотыльков и не улетел навсегда. Но он все равно улетел навсегда.

– Ты только тогда обнимаешь, когда тебе холодно, – сказал он.

– Это цитата, – опознала я цитату как цитату без первоисточника.

– Оставайся, если хочешь, – одними губами сказал он, и я почувствовала этот текст вибрациями сугроба, в который превратились мои ноги ниже колен. – Если страшно, то не нужно.

– Уже поздно. Понимаешь, это у меня была сверхценная идея. Свои обсессии надо уважать. Если я это так оставлю, выяснится, что я в аду. И мы все, значит, в аду. Я об этом мечтала – и вот же оно, получила. Пусть даже и в самой чудовищной форме.

– Ты просто попробуешь, – мягко сказал А. – Не получится – не проблема.

– Все у меня получится, – мрачно сказала я. – И поэтому я ощущаю себя Жанной д’Арк. Но не той, которая горит и сгорает. Не в том смысле, что я стою в сугробе, другое. И не той, которая рубит всех мечом. Той Жанной, которая на картине Бастьен-Лепажа: где она еще никого не рубит и нигде не горит, обычная девушка-крестьянка стоит, облокотившись на яблоньку в саду, а ей являются святые и объявляют ее судьбу. И у нее в глазах, знаешь, Сирия и Вьетнам. И мы с тобой, и этот снег, и этот наполненный снегом мешок вместо неба. Она все это видит и знает, но не знает, что она это знает.