Да, не влезай, но нет, не убьет.

За колючей проволокой вместо ожидаемого концлагеря расположился пасторальный рай: купоросовые деревья с райскими птицами, яблоневые и вишневые сады, уходящие за горизонт с не меньшей решимостью, чем ряды лживых колких воспоминаний о несуществующем, по-шахматному упорядоченное поле с воро́нами и коровами, невероятной изящности сад с зачарованными чайными розами (спасибо за розы, мысленно сказала я – получишь ли ты этот привет? слышишь ли ты меня? все, что сейчас шумит за окном, за которым ничего не может шуметь, – это я и шипы, это мы и розы), плантации с круглыми рыжими тыквами, крохотными ледяными арбузами нежнейшего смертного сахара, молочно-зелеными кабачками и высадкой галактического флота патиссонов. Большая белая собака рыла яму в мягкой коричной земле, пьяно пахло мятой, где-то за невидимым поворотом курлыкали голуби, по траве деловито ходили нарядные пестрые курочки. Я повертела головой в поисках возлегших рядом льва и агнца, но не увидела их; видимо, они лежат в доме, в спальне.

«Очень легко, – написала я Лине, когда вошла в домик-усадьбу, похожий на пряничный баварский за́мок. – Почему так?»

«Отлично, – ответила она. – Я знала, что ты справишься».

Я только потом поняла, что она хотела сказать этой очевидной банальностью: может, там и серьезная охрана на самом деле, но ты была уверена, что это легко, поэтому это было легко.

Мне же подумалось, что диктатор настолько привык находиться в этом огромном райском пространстве в полном безопасном одиночестве, что оно и оказалось одиноким раем, в котором жить весело, только некому.

Я уже полчаса ходила по неправдоподобно извилистым красным коридорам, подозревая, что за каждой из дверей – какая-то отдельная версия Вселенной (вот именно эта разновидность моей памяти меня больше всего пугала – откуда это? зачем?). Иногда я натыкалась на мрачных охранников, фоновых телохранителей и ворчливых нейроуборщиц.

– Да я уже два дня тут, – неожиданно выдала я при первом подобном столкновении, словно выткав паутинку этих слов из чьей-то чужой спасительной памяти о визите в рай. – Я в гостях у президента. Приехала вот. Туалет ищу. Был туалет, а теперь нет.

Один из охранников безразлично махнул рукой.

– Да он же на выезде сейчас. Вот и нет туалета.

– Как нет? – удивилась я.

– Да тут всегда все через жопу, когда он на выезде. Кроме него, никто не помнит уже, что тут где. Лабиринты одни.

Я кивнула.

– На улице есть, иди посмотри! Деревянный, как у бабушки в деревне! – заржал охранник.

Меня удивило безразличие всех, кого я встречаю. Не так я представляла себе резиденцию диктатора. Абсолютная летаргия и безразличие к существованию – мысленно перевела я непереводимое. Тотальная изнуренность и безразличие к бытию. Всепоглощающая вялость и безразличие к реальности. Indifference. Indifference.