В сияющей площадной толпе кое-где, как мне казалось, проскальзывали дубликаты настоящих людей. Но что-то не хотелось ни с кем знакомиться и общаться – учитывая, что, наверное, эти люди были ответственны за все, что я вижу. Возможно, лучший способ познакомиться и пообщаться с ними – это очутиться внутри их представлений и памяти о том, внутри чего они находятся.

Восемьдесят шестой автобус снаружи выглядел уютным дирижаблеподобным домиком на колесах – правда, внутри все было переполнено, и я, задыхаясь от едко-чесночного запаха чужого пота (памяти о запахе чужого пота – интересно, каково это: перед смертью вдруг узнать, что от тебя ничего не останется, кроме чьего-то брезгливого, травматичного воспоминания о запахе твоего пота в полуденном автобусе, одним невыносимо мерзким утром везущем тебя на ненавистную работу), схватилась за скользкий оранжевый поручень.

– Сколько остановок до Синих Осинок? – спросила я у фона.

Фон испуганно замолчал.

– Синие Осинки, – повторила я.

– Сами увидите, – сказал мужчина в меховом пальто. – Это конеччная. Там все выйдут. На конеччной.

– Все выйдут! – восторженно сказала я. – Конеччная!

Мне даже захотелось обнять мужчину в меховом пальто – раз уж объятия стали неким новым алфавитом этого волшебного таинственного путешествия. Но когда я подняла голову, отвлеченную тем, что мне на ногу кто-то поставил старый дерматиновый чемоданчик с наклейками, мужчина в меховом пальто уже исчез. Вместо него в автобусе ритмично колыхалась какая-то вязкая черная шерстяная масса.

Вдруг автобус остановился в чистом поле – и оказалось, что я в нем совершенно одна: даже водителя не было. Звенели нездешние сверчки. Лето, жара, февраль. Все было каким-то ненатуральным.

Резиденцию диктатора я нашла быстро. По ряду причин мне не хотелось бы рассказывать тебе подробности – вероятно, именно отсутствие деталей и подробностей сделало возможным все то, благодаря чему наша коммуникация, наверное, смогла состояться (место для того, чтобы с неба вдруг упала птичка). Ворота не охранялись – вдалеке виднелись наблюдательные вышки, как в концлагере. Я открыла дверь, прошла через проходную с задремавшей вахтершей, похожей на замотанную тряпичную куклу без кукольной сердцевины – многословная обертка отсутствия; изнутри брезгливо посмотрела на тянущиеся вдоль горизонта ряды заборов с колючей электрифицированной проволокой. То ли воспоминания, то ли овеществленная ложь политбеженцев, не сохранившаяся нигде, кроме путаных протоколов и этих потрескивающих безопасным электричеством пустых видений.