А также контекст диктатора, поняла я, когда вышла на нарядную, помпезную пешеходную улочку, полную прогуливающихся счастливых людей и красивых девушек и женщин. Живых среди них не было, подумала я – и снова осеклась: почему я подумала это именно так?

Счастливых людей не существует, сказала я себе, это фон и контекст. Зашла в нарядный, украшенный лепниной и канделябрами старомодный универсам, уселась в крошечном кафетерии-стекляшке, похожем на аквариум, где единственной золотой рыбкой была я. Оглянувшись, я увидела мрачных депрессивных людей, наливающих в фарфоровые коньячные чашечки ледяной дешевый кофе (увидела я это именно так). Мрачные депрессивные люди переглядывались друг с другом и тихонько посматривали на меня.

Я притворилась контекстом и попробовала улыбчиво раствориться. Но ничего не вышло. Я схватила сумку и медленно, стараясь не паниковать, выплыла из аквариума. Улицы были залиты золотистым светом, стелющимся по мраморным плитам. Где-то за поворотом звучала тихая нежная музыка с протяжно скользящими, как лодки по волнам, поющими голосами. Ностальгия, подумала я, ничего интересного.

Сообщение, которое я хочу тебе передать, должно меньше всего напоминать политическую сатиру – понимаешь ли ты, о чем я? В памяти и ностальгии не бывает ничего уродливого и комичного. Но это не твой город и не твоя страна, и это не страна моей мамы – потому что моя мама еще жива, а ты мертва по-настоящему, и весь этот фон, весь этот контекст, все это залитое солнцем ржаное поле чужих экспериментов для меня бесконечно пусто, бессмысленно, лишено любви, ведь здесь нет тебя, и тебя здесь никогда не было. Даже мои собственные воспоминания добавлены в этот сияющий коктейль памяти – но те, кто подсадил на все перекрестки города белых птиц, никогда не вы и никогда не будут вами.

Все, чему я здесь могла бы быть наследницей, здесь отсутствует. Следовательно, и меня самой здесь нет.

С другой стороны, поняла я, ощущение отчужденности и «меня здесь нет» – вероятно, тоже часть контекста: я привычно подхватила его и стремительно понесла в себе вперед, как сто раз заезженную партитуру, которую вдруг стали бегло исполнять чужие холодные руки.

На круглой площади, примыкающей к пешеходной улочке, – они обе были, вероятно, единственным людным фрагментом города – бойко шумела ярмарка, парад, выставка, фестиваль, музыка, любовь, семья. Палатки, шашлыки, соломенные коровки. Молодость, радость, розовощекие дети с воздушными шариками. Страна-нейрозомби, подумала я, не существующая больше нигде, кроме как в виноватой памяти всех, кто ее покинул.