– Ты, выходит, так и не узнала, за что твой тебя убил-то? – спросил диктатор. – Я что-то сам ничего не понял, пока смотрел.

– Не выяснила, – вздохнула я.

– Ты включена в список невыездных, – заметил диктатор.

– Я мертвая, со мной ничего не сделаешь, – сказала я.

Я схватила со стола коммуникатор. На экране высветилось ночное, белое, как мотылек, лицо Лины.

Я помахала ей нормальной женской рукой.

– Я в курсе, – сказала Лина. – Я все видела. Это невероятно.

– Откуда ты знаешь?

– Мы тебе позвонили, а там – он. Ну, этот ваш старик малахольный. Показал нам экран, на связи был. Молодец такой.

– Не может быть!

– Да он такой же пленник, как и мы все.

Я согласилась: такой же пленник. И попросила Лину купить мне билет на ближайший рейс домой. С этой землей случайных чисел меня больше ничего не связывало.

– Знаете, – сказала я диктатору неожиданно уважительно, – вы просто не выходите больше с ними на связь. Уже ничего не имеет значения.

– А как они там без меня справятся? – грустно спросил диктатор.

– Справятся, – сказала я.

И он со мной согласился. И я поняла: диктатор на самом деле уже давно не диктатор.

Губы, убивая памятью, будут ощущать единственный поцелуй всю жизнь. То есть – целую вечность. Говоря о поцелуях и холизме: если ты читаешь это от первого лица – постучи по стене один раз. Если как просто прилагательное – постучи два раза или вообще не стучи, вечность любит тишину.

19. Не бойся роторной жатки / Последний звонок

19. Не бойся роторной жатки / Последний звонок

Обратно я летела тем же самолетом. Моя стюардесса подсела ко мне и доверительно поделилась, что они специально не полетели назад сразу же, погуляли по улицам, посидели в молодежном кофешопе, переночевали в помпезной пряничной гостинице для знаменитостей и президентов, чтобы дождаться, когда я отправлюсь домой. По ее словам, впрочем, я как-то подозрительно мало времени провела в местах, где родилась мама.