А я думала: я еду домой, какое счастье, я дома. И мне было стыдно за эту мысль, даже если это не мысль, даже если некому испытывать стыд. Пока я находилась в диктаторе, это все было настолько не дома, что весь окружающий мир доставлял боль. Возможно, он и есть такой на самом деле, весь состоящий из боли (чужой и своей, все смешано, где чья печень – не разобрать), давленого мягкого сырного крика, несоответствия сознания телу, несоответствия сигналов их интерпретации, несоответствия мира тому, как его упорядочивал и преобразовывал мозг.

– Оно все запаздывало! – восторженно рассказывала я о внутренней стороне пребывания диктатором. – Все сигналы расшифровывались с опозданием где-то на треть секунды. Как люди с этим живут, я не понимаю? Биомозг – медленная, печальная масса. Опять же – фильтрация. Он фильтрует, конечно, и связывает, но когда он не фильтрует и не связывает – это кошмар. Вообще, знаете, собакой быть намного менее больно – если можно так говорить, «намного менее больно», – чем человеком или диктатором. Собака воспринимает сразу все сигналы в их внеиерархической равнозначности, но ничего не интерпретирует. А мозг воспринимает где-то половину, интерпретирует половину от воспринятого, расставляет иерархически где-то половину из этого всего, и где-то одна пятая часть оставшегося содержания более-менее похожа на то, чем мир является. Но вообще-то мир совсем другой. Когда ты внутри предмета, ты более-менее еще имеешь представление о том, какой мир на самом деле. Ну, когда ты табло. Или собака. Или, наверное, камень. Изнутри человека же мир – это экзистенциальная боль, темная ночь души и бесконечная работа по просеиванию сигналов, которая всегда запаздывает на треть секунды.

– Что просеешь – то и пожнешь, – глубокомысленно заметил С.

– Все, что мы просеяли, пожнет кто-то другой, ты сам знаешь, – сказала я.

– Я, например, – горько пробормотал муж. – Снял урожайчик, а потом сказал, что ничего не помню. Слушай, я, наверное, не смогу с тобой жить после этого.

– То есть я с тобой могу, а ты со мной нет?! – возмутилась я.

– Мы вышли через диктатора в Мировую сеть, чтобы погуглить симптомы, – гадким голосом сказал А., словно передразнивая глупую фразу, которую я не сказала. – Симптомы Апокалипсиса.

Мы приехали к Лине и Лине домой, в лодочный домик. Нейробабка приготовила на удивление неплохой баклажановый ужин со слоистыми лазаньями и печеными тыквами по сложнейшему списку Лининых рецептов (нейробабка внезапно оказалась обучаемой; а может быть, коты были уверены, что бабка всегда выдает самую вкусную еду в мире, откуда и взялась бабкина обучаемость по крайней мере в кулинарном вопросе). Я почему-то не чувствовала усталости – наверное, усталость тела так и осталась в оставленном теле, как в пустой комнате отеля. Нейротавтология, реверс. Наоборот, ощущалась какая-то звенящая свежесть в руках и ногах – будто я съездила на курорт «все включено», только в моем случае это был курорт «все выключено»: нас выключают, и все вокруг тоже выключают. И никто не узнает, что в этом гробу нас фактически похоронили заживо.