На столе стояли розетки, вазочка с вареньем, блюдо с яблочным пирогом и тарелочка с печеньем «Юбилейное».

— Пейте-ешьте. Небось голодные, — приговаривала старушка.

— Есть немного, — кивнул Степан.

— Не знала, что гости будут, а то бы чего получше наготовила.

Говорила она с мягкими деревенскими интонациями, и вся была тёплая, домашняя, под стать своему тёплому и уютному дому.

— Откуда родом-то? — спросила она.

— Из Ленинграда, — врать вошло у Лаврушина в привычку, поскольку без вранья нечего и браться путешествовать по измерениям. Враньё — это как скафандр. Чем лучше врёшь, тем лучше защита от враждебной окружающей среды.

— Ох, — только и покачала жалостливо старушка головой, и по её выражению на лице можно было понять, что ничего хорошего в Ленинграде не происходит.

— Одинокая я, — завела долгий разговор старушка. — Людей больше не для денег пускаю, а чтобы было с кем поговорить. Люблю общение. Ещё когда в ГУЛАГе сидела, с людями общалась.

— И вы сидели в ГУЛАГе? — удивился Лаврушин.

— А то как же, — удивилась старуха. — У нас все сидели. Или сажали и охраняли. Времена такие были.

— Какие?

— А такие, что кроме ГУЛАГа ничего и не было.

— Угу.

— Интересные люди на постой останавливались. Только они у меня почему-то долго не живут.

— Да? — больше из вежливости удивился Лаврушин. Он уже понял, что в этом мире, где все сидели в ГУЛАГе, долго не живут.

— Вот помню снимала одна комнату, — с грустью произнесла старушка. — Проститутка вальтовая.

— Валютная.

— Во-во, валютная. Ну такая голубушка, такая лапочка. В Швецию уехала. И теперь пишет мне письма оттуда — не ндравятся они ей, шведы эти. Она, оказывается, истинная патриотка. Ясно?

— Куда яснее, — поддакивал Лаврушин.