— И тебя мучает совесть?

— Меня мучает то, что она меня не мучает. А ведь должна… Я какой-то неправильный, да? Безморальный. Монстр. Когда рядом со мной что-то происходит: боль, смерть, я вдруг будто обретаю способность чувствовать.

— Жалость?

— Не только. Боль, страх — вместе с жертвами. Со всех моих чувств будто срывается пелена, и я осознаю, что живу, а не просто двигаюсь к смерти… Тот Фарлайт в центре бойни — он, пожалуй, понимает, что такое совесть. Но потом, когда всё заканчивается, он вновь равнодушен и жалеет о минутных слабостях.

— У тебя нет истинной причины для страдания, вот ты и придумываешь их на пустом месте, — сказала Нинур, покрепче прижав Фарлайта. — Расслабь свой ум.

— Я не могу. После возвращения я постоянно об этом думаю… Спас одного мальчика, теперь только жалею о том поступке. И вот то, что я жалею, это меня обескураживает. Будто бы я рождён только ломать, убивать, разрушать.

Нинур потянулась к тарелке, словно в подтверждение только что сказанных слов торчащей из стены, и провела пальцем по острому краю.

— В разрушении тоже может быть своя красота. А что до того мальчика, не волнуйся. Кто знает, что из него вырастет. Может, будущий спаситель мира.

— Да никто из него не вырастет. Это я спаситель мира, — буркнул Фарлайт. — Просто мальчишка, каких тысячи.

— Если ты его спас, значит, так было нужно, — сказала Нинур таким безапелляционным тоном, что у Фарлайта не повернулся язык спорить с ней дальше. Бесовица решила, что её собеседнику полегчало от разговора, и слабо улыбнулась. Фарлайт же всё равно думал только о том, что его жизнь обессмыслилась, когда Тьма покинула его, и что единственное разрешение тяготы его существования только в смерти, на которую он никак не мог решиться.

Так они и сидели: один — калека душой, другая — калека телом.

* * *

Небеса были беззаботно безоблачны, как и мысли Ламаша. Фраок всё ещё чувствовал лёгкое опьянение от той славы, в которой искупался вчера на празднестве в свою честь. А оно было посвящено именно ему, в том Ламаш не сомневался. Поседевший и дёрганный Энгир притворялся его тенью, а затворник Нергаль и вовсе не явился на пир. После исчезновения предыдущего наместника именно его, Ламаша, бэл назначит своей правой рукой, уж никаких сомнений.

Вот явился и он, цваргхадский затворник, отшельник в сердце большого города.

— Зачем звал, брат? — спросил Ламаш у Фарлайта, отметив, что тот выглядит более собранным, чем обычно. Одет по всем правилам, волосы стянуты в хвост, взгляд — в кои-то веки! — осмысленный, а не направленный в глубины собственных терзаний.