Нечестно – иначе не скажешь. Мой язык как будто распух и онемел, голову заволокло красным туманом. Но какая-то часть меня – несомненно, та, что подвигла меня все это записать, – ответила:

– С чего вы взяли, что я солдат?

– Ах, – закусила губу Найя, – должно быть, сапоги. Точно они. Как я и сказала. Но если их снять, из солдата вы превратитесь в обычного человека. Как и все люди, когда с них снимают форму.

Я не собирался позволять вытворять с собой такое и рванул к двери. На ходу задел свой дневник и сбил со стола.

– Уходите, – выдохнул я, возясь с замком.

Я хотел, чтобы она ушла. Хотел, чтобы осталась. Не знаю, чего я хотел. Нам свойственно думать, что мы едины духом и разумом. Это не так. На самом деле каждый из нас – легион, стая маленьких личностей, одноглазых и однобоких в своих желаниях. Меня разрывало надвое, и я не отпустил дверную ручку, даже когда женщина схватила меня за локоть и прижала к стене. Я мог бы сопротивляться, но это почему-то казалось мне неправильным. Что плохого, если она останется? Она ведь сама хотела.

– Не говорите так. – Она дотронулась до моей щеки. – В чем дело? Я вам не нравлюсь?

Она положила мою руку себе на грудь.

Краем глаза я видел секретаршу Бревона. Ее тупую покорность. Ее хромую походку. То, как спокойно она стояла, дожидаясь распоряжений. Насколько велик ее внутренний легион? Сколько личностей ей позволено иметь? Бревон сделал ее такой для собственного удобства. Кхарн создал или купил Найю, чтобы она была такой, какая есть. Она сама так сказала. У нее не было выбора, да и у меня становилось все меньше – все варианты тонули в красном тумане.

Она снова поцеловала меня, и по коже пробежали мурашки. Я чувствовал, как она прижимается. Ее грудь, ее руки в моих потных волосах. Что она со мной делала? Воли сопротивляться почти не осталось, и я из последних сил поднял руки, чтобы оттолкнуть ее. Мне хочется думать, что это мысли о Джинан, память о нашем недолгом романе остановили меня. Хочется думать, что это были принципы, которые я перенял от Киры. Презрение к Криспину. К Борделону. К собственной матери. Склонность власти развращать и злоупотреблять. Но мне кажется, что причиной всему был лишь ужас, страх перед этим местом и его жутким властелином. Страх перед этой женщиной. Стиснув зубы, я оттолкнул ее.

В ее взгляде не было обиды. Она грациозно, со смехом отступила. Она словно не понимала меня, как будто я говорил не с ней, на чужом языке и пользовался неправильными жестами.

– Это вы нарисовали? – спросила она и, расставив ноги, наклонилась над моим упавшим дневником. По ее улыбке было понятно, что все ее действия нарочиты.