И он понял, что Погружение всегда страшило Иммириккаса, испытывавшего подлинное отвращение к размышлению. Достаточно одного действия!
Но, если он станет судить Иммириккаса, это значит, что Иммириккас станет судить его. И все, чем он был в предшествующие несчастные месяцы, нахлынуло вселяющим стыд потоком – образы сменяли друг друга, как пена. Он скулил, когда следовало пролить кровь. Оплакивал то, за что следовало отомстить. Вопросы стайкой воробьев ссорились в груди, заводя его. Сорвил постарался увернуться от древнего воспламененного взгляда, недвижимого ока ишроя, склоняясь при этом перед тысячами взглядов, кольцо за кольцом окружавших их на стенках Ингресса.
Клеть опускалась, и Сорвил во второй раз пал в глубины не менее неотвратимые. Человечность была его почвой, присутствующим в нем определяющим каркасом, и, подобно столь многим человеческим свойствам, она могла править, лишь пока оставалась незримой. Так отвага и гордость представляют собой легкий пример бездумной веры: одно только незнание позволяет людям быть такими, какими качества эти требуют от них. И пока Сорвил пребывал в неведении относительно своих несчетных нравственных слабостей, они могли обеспечить ему бездумную основу. Но теперь, измерив с более высокой точки зрения, в более могущественной и благородной перспективе, он обнаружил себя всего лишь беспокойной и лживой, малодушной и смешной обезьяной, только передразнивающей подлинных владык – нелюдей.
Львы бежали и упокоились в довольстве, И они возложили ярмо на стенающих эмвама, Переложивших это ярмо на зверей блеющих и мычащих, И явилось изобилие сынам Сиоля.Судит всегда великий. И он увидел себя таким, каким ишрои видели людей в древние времена, – нетвердых ногами тварей, одновременно изобретательных и нелепых, гниющих заживо, выкрикивающих хвалу себе самим с вершин своих могильных курганов. Цвет ли, семя, это не значило ничего, ибо им было отведено слишком мало времени, чтобы на их долю досталось нечто большее, чем опивки славы. И поэтому жизнь его всегда останется низкой.
И последние мальчишечьи черты в сердце сына Харвила исчезли в Плачущей горе.
Черные стены Умбилики подчеркивали золотое свечение, создаваемое его головой и руками. Быть может, ни одна живая душа в империи, кроме нее самой и ее старших братьев, не знала этого.
– А если я не сумею? Что тогда, отец?
Его присутствие подавляло своей мощью более чем физической статью. Взгляд Келлхуса, как и всегда, пронизывал ее насквозь, двумя тросами, протянувшимися сквозь пустоту, которой была ее душа.