На голову ее они натянули тканный из инджорского шелка мешок, касавшийся ее лба и щек, словно нежные лепестки роз. Тело ее они оставили неприкрытым, за исключением кандалов на запястьях и лодыжках и квуйского варианта Ошейника Боли, охватывавшего ее шею.

Они молчали, и она не сопротивлялась.

Однако же ненависть, которую вид ее пробуждал во владыке-истязателе, была слишком глубока, чтобы он мог с нею справиться.

– Спой нам! – рыкнул Харапиор. – Спой нам, ведьма! Обожги наши сердца своими мерзкими подражаниями!

Она не стала ублажать его – не из презрения, хотя не ставила нелюдя ни в грош. Она не стала петь потому лишь, что время песен ушло так же, как до этого пришло.

И следующая ее песнь будет сеять лишь огонь и погибель.

Нелюди продели шест между ее спиной и локтями, и таким образом понесли ее в Преддверие.

– Не-е-ет! – хлюпнул носом ее давно сломавшийся старший брат и вдруг возопил: – Оставьте ее! – с внезапной, животной свирепостью. – Оставьте ее! Оставьте! Ей! Жизнь!

И эти слова ранили ее куда сильнее, чем все перенесенные унижения, в них звучала его преданность после всех издевательств, всех увечий. Сочтя ее тело неподатливым, владыка-истязатель попытался превратить Моэнгхуса в инструмент ее пытки. И пока они кромсали его, она пела песни благословения на ихримсу… пока они терзали этого темноволосого юношу, всегда обожавшего ее.

Она пела песни ликования, слыша его рыдания и стоны под пыткой.

A он все равно любил ее – как и Сорвил.

Анасуримбор Серва размышляла об этом все то время, пока группа нелюдей возносила ее, слепую, к вершине Плачущей горы: о любви заботливых братьев и осиротевших королей.

И о жестокости, которой требовало будущее.

Сорвил смотрел, как Перевозчик, не прерывая песни, стал хватать туши за ножки и с разворота бросать их на помост.

Влажный звук выманил их, словно червей из дыр в гнилых стенах. Урча и жестикулируя, они высыпали на шаткие карнизы и железные трапы, принюхиваясь к воздуху, как слепые щенки. Эти, столь же несчастные, как и те, другие, что оставались наверху, выглядели много хуже: изможденные, покрытые язвами, коростой, одетые в грязные тряпки; черные колени и ладони были достойны плеч Цоронги, а макушки походили на белую кость. Бледная кожа поблескивала в прорехах на покрывавшей их грязи, украшая хворобу каждого особенным узором. И все они разной поступью, но единым порывом повалили к клети и одинаковым образом яростно зачавкали.

Прежде эти копи были славой Иштеребинта, ради них посольства других Обителей поселялись внутри горы. Ибо нимиль – прославленное серебро нелюдей, более крепкое, чем сталь, но при этом лаской и теплом облегавшее кожу, – всегда был великим наваждением этой расы. Некогда весь огромный Ингресс переполняли клети, груженные рудой и направлявшиеся к печам и кузням Хтоника. Пылали глазки. Эмвама сновали по железным трапам и помостам, сгибаясь под резкими окриками и кнутами своих бессмертных надсмотрщиков.