Он буквально видел то, что должно было вот-вот произойти, ощущал, как он кубарем летит в черную пустоту, бьется о стены, словно кукла, брошенная в колодец. Он даже почувствовал последний удар… освобождение
Из черноты вдруг вылетела птица, хлопая огромными белыми крыльями, желтый клинок ее клюва метил в небо. Глазок осветил ее чистым светом: аист, чудесное видение жизни.
Сорвил вцепился в запястье Ойнарала, повинуясь скорее примитивному рефлексу, нежели осознанно. Он раскачивался из стороны в сторону и отчаянно брыкался в пустоте. Главная терраса отозвалась гулкими воплями.
Железная хватка нелюдя ослабела. Сорвил свалился и, едва не влетев в глазок, словно в солнце, миновал его на расстоянии протянутой руки, а затем рухнул на груду туш и, скатившись с нее на мокрые доски помоста, огляделся по сторонам диким взглядом.
Здесь каждая поверхность, казалось, была озарена светом глазка. Ойнарал лежал, опрокинувшись на спину на куче забитых животных, раскинув дрожащие руки и ноги и пытаясь отдышаться, широко раскрыв рот. Две его нимилевые кольчуги казались водой, играющей под утренним солнцем. Веки его трепетали.
Иммириккас задумался: не стоит ли убить его за все, что он сделал с ним?
Смертный, ты носишь на голове собственную тюрьму…
Однако Сорвил обнаружил, что взгляд его притягивает к себе другая фигура, облаченная в плащ, отливавший самой черной ночью – ибо открытая часть капюшона теперь была обращена к ним. Перевозчик посмотрел на них, пожевал губами, словно вспоминая слова песни.
Иссохшая рука откинула капюшон, и сын Харвила изумился. Глазок осветил белый безволосый скальп и глаза, взиравшие из-под столь же безволосых надбровий. Перевозчик не был человеком – и буквально источал это. И все же он был древен годами, щеки его бороздили морщины, мешки под глазами набухали наподобие грудей. Суровое и жесткое лицо его свидетельствовало о смертности.
Он взирал на них, словно пытаясь отыскать родню среди тех, кто ему ненавистен.
И клеть пошла вниз.
Перевозчик, чья дубленая кожа поблескивала на свету, смотрел на них, не отводя глаз, и непрерывно пел. Плач незаметно для слуха затихал вдалеке, становился все менее и менее отличимым от бесконечного грохота падающей воды, все более и более призрачным, жутким фоном для ворчливой песни Перевозчика: