Келлхус, понял он.

Он смахнул сдавившие его горло пальцы – эту мучительную хватку, лишавшую его остатков самообладания.

Этот миг не был для Пройаса внове, ибо он сталкивался с подобным почти в каждом своем сражении. Миг, заставляющий каждого генерала предпринимать все возможное, чтобы не допустить его.

Миг беспомощности. Когда события начинают происходить быстрее, чем успеваешь что-то сказать.

Древнюю крепость осыпа́ло обломками. Саубон и его дружинники в возбуждении толпились с внешней стороны Циворала, величайшей из твердынь Даглиаша, и, запрокинув головы, взирали на своего спасителя. Келлхус парил высоко в небе, исторгая песнопениями мысли, которых никто из смертных не смог бы постичь. Его лоб, борода и щеки сияли белым пламенем невозможных смыслов, руки его распахнулись, словно аспект-император пытался поймать прыгнувшую в его объятия любимую. Они наблюдали, как древний черный бастион крошится под напором разъедающего светоносного вихря, а обломки, выписывая кривые, разлетаются по небу, дождем выпадая там, где повелел их всемогущий господин и пророк.

После стольких лет, проведенных в сражениях бок о бок с Келлхусом, Саубону было хорошо известно звучание его чародейского голоса: низкого, но поразительно звонкого, как если бы два разных человека одновременно пели одними устами, ведя друг с другом какую-то странную войну. Глас его звучал, как и все чародейские Напевы, словно ниоткуда, но казался при этом одновременно и отдаленным, и близким. Саубону достаточно было взглянуть на Гванве, чтобы увидеть благоговейный страх, который вызывал этот факт у Немногих, и понять, что, несмотря на все попытки отрицать это, Келлхус – нечто большее, чем они. Он – шаман стародавних дней, один из тех, кого столь яростно анафемствует Бивень. И колдун, и пророк.

Признательность и ликование двумя крыльями трепетали в его душе. Такая несравненная мощь! Мощь, способная выкорчевать и выбросить одно из самых грозных мест в этом мире – легендарную цитадель. Гордость обуревала его, яростное тщеславие, сделавшее его надменным, недвижимым и болящим.

Ибо сие действо, более чем что-либо другое, указывало на сущность, на значение того, что значит принадлежать ему, – это было подчинение, наделявшее силой и властью, низкопоклонство, возносящее в короли.

Келлхус творил Напевы не в одиночестве. Лазоревки, заняв позиции возле парапетов исполинских стен, вторили ему, колыхаясь в воздухе, подобно окруженным золотыми щупальцами морским анемонам. Хотя Саубон мог видеть лишь немногих из них, столь высоки были бастионы Рибаррала, он мог слышать их численность в пронзительном хоре песнопений и отзвуках учиняемой ими резни, перекрывающих даже оглушительный рев Орды. Келлхус гремел голосом глубоким, как сама земля, наделенным интонациями, подобными отдаленной драконьей схватке, а Свайали вплетали в этот всеразрушающий грохот свои причудливые мотивы, внося в него звонкие ноты.