Экзальт-маг шел с одной вершины на другую, чувствуя, как желудок его подбирается к горлу, ибо путь великого магистра лежал к поверхности, простирающейся далеко внизу. Он спускался по лестнице из горных вершин, следуя колдовским отражениям утесов и пиков Мантигола, не обращая внимания на своих парящих в воздухе братьев, которые все еще пронизывали порученные им участки склонов нитями из света и смерти. Саккарис миновал их, покрывая дюжину локтей каждым шагом. Он шел мимо груд мертвецов и устилающих горные склоны ковров из лежащих вповалку дымящихся трупов, продвигался вперед, обходя целые ущелья, забитые обугленной плотью.

Так спускался с горы великий магистр Завета: озаренная собственным светом мраморная фигура шествовала над пространствами, полными тьмы и голодных тварей – их макушки были гладкими словно жемчуг, лапы жадно тянулись к нему, челюсти яростно клацали. Твари возмущенно визжали, царапая его недоступный их ярости лик когтями, осыпая его бесчисленными стрелами и дротиками, так что тем, кто в ужасе наблюдал за всем этим с гор, он казался магнитом, притягивающим к себе железную стружку черными, лохматыми облаками.

Саккарис не чувствовал тревоги. Но и не наслаждался ликующим весельем, обычно свойственным тем, кто сумел безнаказанным и невредимым миновать сборище корчащихся от ненависти врагов. Он самими костями ощущал своего рода успокоение, легкость дыхания, присущую человеку, который проснулся и не ощутил гнета хоть сколь-нибудь значимых тревог и забот. Однажды это случится именно так, осознала истончающаяся часть его души. Однажды один-единственный человек, единственный Выживший, будет блуждать в одиночестве по миру, полному дыма и бездушной ярости.

И он, умалившись, ступил в эту зараженную тлетворной пагубой безмерность. Шагнул в кишащие непристойностями глубины Орды.

Одинокая фигура. Драгоценный сияющий светоч.

Будь то сыновья жестокого старика Эрьеата или же его соратники – короли-верующие, Саубон всегда отличался от своих братьев. Сколько он себя помнил, ему никогда не удавалось кому-то принадлежать. По крайней мере, не в том смысле, в каком прочие люди – вроде Пройаса – казались на это способными. Его проклятие не было проклятием человека неуклюжего или испуганного, который уклоняется от товарищества из-за того, что остальные могут наказать его недостатком благосклонности. И не проклятием человека ученого, которому известно чересчур многое, чтобы позволить невежеству заполнить промежуток между несхожими сердцами. И уж тем более оно не было проклятием человека отчаявшегося, который раз за разом протягивал людям руку, но видел лишь обращенные к нему спины.