Следующим утром как на возвышенностях, так и в низинах воцарилось жуткое безмолвие. Даже плеск и шелест морских волн были едва слышны. Стылые утренние туманы опускались на вершины гор, стекали по склонам ущелий, повсеместно открывая взору чудовищное сочетание, безумный союз разрушения и смерти. Мертвецы торчали на гребнях скал, устилали склоны, скрючив свои оцепеневшие конечности и, будто живые, скалились застывшими на лицах ухмылками. Вороны и чайки устроили грандиозный пир, белые перья смешались с черными, давняя вражда была отброшена и забыта, ибо на сей раз им достался по-настоящему щедрый дар. Пустые перевалы Олорега чернели, укрытые глубокими утренними тенями. Безлюдные высоты и бесплодные вершины простерлись под пустыми небесами.

Лишь немногие из Обожженных удивились, ибо, подобно всем цивилизованным людям, они прожили всю свою жизнь бок о бок с многочисленными поветриями. Заболевших всегда бросали, предоставляя их собственной судьбе. Это было обычным решением.

Посему они просто сидели в исполненном достоинства смирении, слишком страдая от своих хворей, чтобы позволить себе еще и мучиться мыслями о бедственном положении, в котором очутились. Они старались дышать поглубже и пореже – чтобы не было слишком больно. Они выблевывали собственные внутренности. Они задыхались от мук. Некоторые препирались друг с другом, другие изрыгали изощренные злословия или проклятия, но большинство лишь молча взирало на море, дивясь тому, сколь необъятные дали простерлись ныне между ними и их близкими. Ослепленные Великим Ожогом принюхивались и вслушивались, поражаясь, что могут ощутить то, как напоен влагой воздух, и на вкус разобрать, чиста или грязна вода, которую они пьют, что простершиеся перед ними уступы и скалы можно услышать, уловив сквозь мерный рокот прибоя звук чьего-то падения. Они поднимали лица, обращая их к приходящему с востока теплу, и дивились тому, что могут видеть собственной кожей, ибо невозможно по-настоящему ослепнуть, если речь идет о солнце – до тех пор пока ты вообще способен хоть что-то чувствовать.

Некоторые рыдали.

И все до единого понимали, что их тяжкий труд подошел к концу.

Сибавул Вака просидел недвижимо всю ночь и все утро: его кожа сочилась кровью, свои льняные волосы он выдергивал из головы прядь за прядью, а ветер носил их над морем, как паутину. Когда Пройас со свитой появились вдруг на перевалах Олорега, он повернул голову, наблюдая за тем, как экзальт-генерал спускается с горы, чтобы встретиться с королем Хогримом, самопровозглашенным владыкой Обожженных. Не говоря ни слова, Сибавул встал и прошествовал вдоль скал, взгляд его был прикован к неопределенной точке где-то на западе. Его выжившие родичи пошли за ним, следом потянулись другие – чьи души вдруг освободились от гибельного оцепенения. Вскоре на ногах оказались толпы зачумленных, людские массы, поднявшиеся не из любопытства или тревоги или даже чувства долга, но лишь потому, что их братья тоже стояли, тоже куда-то шли, спотыкаясь…