Он говорит:
— Простите меня.
Голос его севший, несчастный, усталый, какого я еще ни у кого не слышала. Я не могу сказать, можно ли его простить. Я не могу сказать за всех, но более того — даже за себя не могу. Я говорю:
— Выпустите нас, пожалуйста. Пора.
— Я думал, что все еще может быть нормально. Я думал, что нашу жизнь еще можно исправить. Я думал, что выбрался оттуда, чтобы сделать все лучше, чем было. Думал, что у нас будет семья. Я был таким трусом. Я был и остаюсь таким трусом! Я думал, что смогу хоть что-то!
И я вижу, что он дрожит, как будто у него высокая температура. Это заставляет меня снова обнять его. И между нами устанавливается нечто такое личное, чего у меня не было никогда и ни с кем, и я знаю, больше ни с кем не будет. Я плачу за него. Я реву громко и оголтело, а он остается неподвижен, он только дрожит. И все меньше, меньше, как будто это его боль я выговариваю на древнейшем из языков скорби.
В конце концов, он замирает, а я замолкаю. И Мордред целует меня, губы у него соленые от моих слез. Я не отвечаю ему, но и не отстраняюсь. Ему этого достаточно. Этот поцелуй очень отличается от тех, которые оставлял мне Господин Кролик. Он нежный и одновременно прохладный, целомудренный. Он любит меня, понимаю я. Он тоже меня любит, как я люблю его. Мы могли бы любить друг друга еще пару дней назад. Но теперь этого никогда не будет.
— Выпустите нас, — повторяю я. Ключ крепко зажат в моей руке. Я встаю на ноги, отхожу назад.
Что делать с Галахадом, думаю я, он останется тут, непогребенный?
— Да. Я должен выпустить вас.
Он тоже поднимается.
— Куда вы пойдете, Вивиана?
— Подальше отсюда.
— Что вы будете делать?
— Я не знаю.
Он идет к двери, но я опережаю его.
— Идите за мной. Ключ останется у меня.
— Да. Конечно.
Я выхожу из комнаты, больше не оборачиваясь к Галахаду. Я никогда его не увижу. Никогда-никогда.