— Может, есть смысл разделиться? — бросает худой человек в маске и камуфляже, похожий на ряженого спецназовца. — Половина пойдет сейчас, а остальные…

— Какая половина? — саркастическим полушепотом комментирует актер.

— Нет, — говорит писатель, и его звучный голос перекрывает ропот и дождь. — Мы должны держаться вместе. Что бы там ни было. Однако, если кто-то передумал идти, то сейчас — последняя такая возможность.

Неужели он и в своих книгах так прямолинейно пафосен? — думает Михаил; книги писателя у него есть, вернее, были, стояли на полке, вот только в голову не приходило брать их оттуда. Наверное же, все-таки нет. Это особая стилистика, столь же вечная, как и необходимость вести за собой других людей, счастливых от того, что отпала необходимость самостоятельно решать и думать. С ними, вернее, с нами нельзя иначе, мы понимаем только самые простые и пафосные слова.

— Я не понял, — иллюстрирует его мысль один из студентов, Михаил и раньше их путал, всех троих, а тем более теперь, в этих затянутых под самые глаза одинаковых регланах. — Мы идем спасать Стаса или так, беседуем?

— Действительно, — поддерживает Иринин муж. — Идемте.

На остром конце рваной сетки точно на уровне глаз повисает, набухая, крупная капля. Срывается, падает вниз, на ее месте начинает расти другая. Не зацепиться бы нам с ним за эту железку, когда будем пролезать в дыру — точь-в-точь как мальчишки в соседский сад. Иначе конец эксклюзивным дождевикам повышенной защиты, было бы жаль.

— Простите, — слышит Михаил, и это слово обращено к нему лично, к нему, чье мнение не значит ровным счетом ничего. Оборачивается в легком недоумении.

— Это же ваша девочка нашла собачку Анны Георгиевны? — спрашивает у него сосед актера, человек со скучным чиновничьим лицом, торчащим из капюшона олимпийки. — Я сразу хотел поинтересоваться, но как-то… Где именно она ее нашла?

Михаил хочет с подчеркнутым равнодушием пожать плечами: откуда, мол, и не все ли мне равно, — однако именно равнодушие удается ему в эту минуту хуже всего. Потому что глупый, необязательный вопрос парадоксальным образом попадает в цель, бьет наотмашь, наносит проникающее ранение. Карина, так удачно вынесенная за скобки, вычеркнутая из реальности, возникает перед ним так же явно, как если бы стояла сейчас тут, глядя в упор своими громадными обвиняющими глазищами. И ему нечего ответить.

Она не говорила ему, где нашла собачку. Она вообще с тех самых пор не сказала ему ни слова.

Карина. Моя девочка, мое солнышко, безгранично доверявшая окружающему миру — и мне, который его выдумал. Хоть один человек на Земле обладал ли когда-либо таким кредитом доверия, таким запредельным статусом творца всего сущего в чьих-то глазах? Она верила в это, когда он вовлек ее в преступную (теперь-то по контрасту почти невинную, но кто же мог знать?) авантюру, продолжала верить, когда мир встал на дыбы и обрушился в пропасть — и даже теперь, на его руинах, верила до последнего. А он, Михаил, не выдержал, не смог. И в какой-то момент она перестала ему верить.