Михаил вспоминает армию. Вот так, ни с того ни с сего — хотя нет, ассоциации как раз очевидны: строевой шаг, неудобное обмундирование, пропотевшее насквозь в жару, а теперь стынущее под дождем и холодным ветром, неясная абсурдная цель и наличие того, кому она понятна. Все это, и особенно последнее, когда-то возмущало до глубины разума, ставило на дыбы оскорбленную индивидуальность, и прочее, и прочее. А теперь ему хорошо — именно поэтому.

Под его дождевик на месте грубых Ирининых швов начинает просачиваться вода; нормальный плащ держал бы дольше. Но на эти комбинезоны, кажется, наложена функция защиты от чего-то еще, черт знает от чего, тем более что у большинства никаких дождевиков нет вообще. Вся эта экспедиция абсурдна от начала и до конца, но ему все равно. Наконец-то ему все равно — впервые с тех самых пор, как он забрал Карину из питомника и решил увезти навсегда.

Больше не надо думать о Карине. Беспокоиться, заботиться, бояться. Искать на ее бледном личике проблесков прежней солнечной улыбки, понимая, что такой, как раньше, эта девочка — его дочь — уже никогда не будет. Лихорадочно придумывать ей занятия, в отчаянии бросаться на ее поиски… и самое страшное, как тогда в вестибюле: видеть безграничное ледяное презрение в ее глазах. Теперь все. Карины для него больше нет.

И стало можно жить.

Сквозь артиллерийский шум дождя доносится чей-то голос, Михаил не разбирает слов, но спина впереди останавливается, и он притормаживает тоже. Кажется, все они собираются в круг, видимо, чтобы посоветоваться или, вернее, получить дальнейшие указания. Давая место остальным, Михаил отступает назад, и его подошвы грузнут в глине, значит, до этого он все-таки шагал по дорожке. Лишнее, ненужное знание.

Дождь вроде бы становится чуть пореже, теперь капюшон не заливает сплошь, а забрызгивает каплями, сползающимися затем в причудливые дорожки. Михаил отбрасывает его за спину. Надо же что-то услышать. Определиться с направлением и двигаться дальше.

Остальные десятеро сгрудились тут же неровным кругом, мокрые и нелепые в своей разнокалиберной амуниции. Напротив, словно гротескное отражение в зеркале, торчит муж Ирины в точно таком же целлофановом комбинезоне, из-под остроконечного капюшона, усеянного каплями, выглядывает его простецкое лицо, в негативном отображении усеянное веснушками. Он никогда не нравился Михаилу — тот, кому ты чем-то обязан, всегда вызывает неприязнь, — но теперь это уже неважно. А с остальными он, с самого начала замкнутый намертво на дочь, и не успел пообщаться достаточно близко, чтобы проявилось какое-то личное отношение. И так даже лучше.