Она выходит в парк. Холодно. Ее мини-юбка и коротенькая кожаная курточка — не для этой погоды, не для настоящей осени и тем более не для зимы. Ночью, наверное, были заморозки, и на дорожке полно зеленой, преждевременно опавшей листвы. Некоторые деревья до последнего не желтеют, отказываясь верить в неизбежное, в осень. Некоторые люди тоже.

Марьяна спускается по дорожке, надеясь никого не встретить. Пришлось бы выслушивать их расспросы, как-то отвечать на них, — а она еще не чувствует в себе достаточной смелости. Никогда она не думала, что это настолько страшно — знать. А главное — понимать, насколько правильно и неизбежно то, что ты знаешь.

У этого мира не было шансов. Так жить было нельзя, и это давно уже стало очевидным каждому; просто люди ради самосохранения выстраивали в сознании блок, преграду, полупрозрачную защиту, по которой достаточно с размаху провести ладонью, словно по запотевшему стеклу. Там, снаружи, я не узнала ничего нового, просто перестала обманывать себя. Придумывать, будто — ничего, не страшно, простительно, можно и так.

Они продолжают обманывать себя и теперь. И те, что ушли наружу, и особенно те, что остались. Ладно еще старушки, и беременная женщина, за которую я теперь в ответе, и ухоженная дама с детьми, и девушки из ролевой тусовки, и даже Анька, — но японец с женой… японца Марьяна не понимает и потому опасается до дрожи в спине. Он не из тех, кто способен долго обманываться, он должен был догадаться, постичь, проникнуть в суть уже давно. Тем более что он же работал там, на синтез-прогрессоре, для него это не абстрактная страшилка с мистическим ореолом, как для остальных, а конкретика, проза, возможно, даже скука. Он должен был догадаться первым, но ведет себя так, будто ничего не понимает до сих пор — или?…

По аллее навстречу Марьяне идут две старушки, они торопятся, опаздывают на завтрак. Маленькая собачка семенит рядом, привязанная за ошейник чем-то длинным и красным — поясом халата? Интересно, почему она вернулась оттуда. И как она вернулась?

Запрещенная мысль находит лазейку и серебристой струйкой ныряет в нее, тут же растекаясь широким ртутным зеркалом, которое уже не загнать обратно. Стас. Он тоже ничего не понимал, но он один с самого начала хотел, стремился понять. Единственный, не такой, как все. Они говорили, будто идут разыскать его и спасти. Они обманывали себя и друг друга, как всегда: на самом деле они пошли туда только потому, что больше невыносимо было оставаться здесь. А Стас пошел, потому что хотел знать. Разительная, вопиющая разница — но никто из них, оставшихся, ее в упор не видит.