В его глухом голосе слышалось что-то странное, недружественное, и прежде, чем ответить, Ермолин обернулся к Спасскому. Тот смотрел прямо и торжествующе: вот видите!.. актеры доверчивы, как дети. А с другой стороны, что с нас взять? — мой дежурный командировочный чемоданчик со сменой белья и парой чистых носков…

— Допустим, — осторожно сказал он.

Те трое переглянулись. И один из них сказал:

— Следуйте за мной.

(настоящее)

— Все здесь? — хрипло, сквозь нескончаемый кашель, спрашивает писатель.

— Размечтался, — бормочет кто-то, и Спасский с неожиданно яркой, незамутненной радостью узнает голос Ермолина. Жив. Слава богу.

Все тело кажется переломанным и собранным заново на живую нитку, на тонкий слой клейстера в бутафорском цеху. Он осторожно поднимается на одно колено. Подтягивает другое, удивляясь относительной целости своего каркаса, опорно-двигательного аппарата. Я тоже вроде бы жив. Нас уже как минимум трое.

— Что это было? — спрашивает еще чей-то голос.

И поднимается невнятная разноголосица, лишенная смысловой нагрузки, один самодостаточный говор, массовочное «о-чем-говорить-когда-не-о-чем-говорить». Но он означает, что выжили многие, что это — был еще не конец всему и всем. Спасский чувствует, как дергаются губы, ползут вверх уголки рта. Теперь, после этого, не так-то просто будет представить себе всеобщую смерть.

В колене что-то металлически клацает, и он отмечает себя стоящим на прямых ногах. А внизу, у ног, вплотную к носкам туфель — море.

Море странное. Оно плещется маленькими волнами с невысокими пенными гребнями, завивается бурунчиками — и в то же время словно замкнуто в неких границах, не может или не имеет права преодолеть неполный сантиметр, отделяющий линию прибоя от его стоп. Оно все покрыто рифленой извилистой рябью, но эта рябь не мешает Спасскому видеть вглубь и вдаль, проникать взглядом в прозрачную толщу, где шевелятся водоросли, медленно движутся большие медузы и громадные косяки мелких серебряных рыб. И что-то еще такое, что он тоже отчетливо видит, но не может ни припомнить названия, ни даже описать самому себе знакомыми внятными словами. Это мучительно. Спасский смотрит и пытается вспомнить.

— Юрий Владиславович?

Он поворачивается к Ермолину и улыбается ему широко и тепло, как брату. У Ермолина разодран рукав реглана, через всю щеку тянется царапина, и это ему идет, словно зачеркивает на его лице печать обрюзгшей канцелярщины, лишнюю и ненужную здесь, в новом измерении и ландшафте. Ермолин улыбается тоже, и удивительно, какая у него обаятельная, мужественная улыбка. Раньше Спасский ее не видел. Раньше ее вообще не было.