– Это сквозняк, Александр Львович, – вскакивает Паша. – Я сейчас все уберу.

Опять сквозняк? – думает Марина. Нет, здесь тоже нет никакого сквозняка.

2

На секунду Гоше кажется, что оконное стекло как-то странно завибрировало – не в такт движению электрички, а будто кто-то невидимый постучал снаружи, властно и решительно, и по стеклу побежали концентрические волны, а рыжие, красные и желтые кроны деревьев за окном колыхнулись, словно отражение в пруду, куда упал камень.

Это длится всего секунду – а может, просто почудилось, с недосыпу-то.

Осень выдалась теплой и сухой, ночью в лесу – одно удовольствие, никто не спал, почти до рассвета у всех костров пели, подыгрывая себе на расстроенных гитарах, а Гоша с Никой ходили от стоянки к стоянке, присаживались послушать песню-другую, пока не застряли у ясеневских, где бородатый, ироничный Саша Шапиро неожиданно оставил свой привычный репертуар и запел «Полночный шарик» и «Меланхолический марш» – старые песни, которые все знали, но обычно стеснялись петь, как стесняются детских увлечений или первой любви.

Первой любви стесняться глупо, думает Гоша. Вообще глупо, и особенно – если она единственная.

Отвернувшись от окна, он вдыхает запах Никиных волос: пахнет дымом, прелой листвой, осенним лесом, и тонкой, неуловимой ноткой пробивается знакомое, родное, незабываемое: запах Ники.

Ее голова лежит на Гошином плече – девушка спит, привычно угнездив ухо в знакомой ключичной ямке, да и вообще – Гошино тело как будто само принимает подходящую форму, точно любимое старое платье, которое нигде не жмет и не болтается, словно годы подогнали его по твоей фигуре. Гоша с Никой привычно слипаются, смыкаются, как фрагменты головоломки, где бы ни были – рядом в поезде, в обнимку на улице или этой ночью у костра, где Саша Шапиро пел про Ваньку Корчагина, Машу-Машеньку и старый троллейбус. Гоша обнимал Нику за плечи, и ему вдруг показалось, что после долгого путешествия он вернулся домой, в далекое детство, в те времена, когда мама с папой были самыми лучшими, самыми сильными и надежными людьми на свете, а с магнитной ленты в старом бобинном магнитофоне звучали те же самые песни – про полночный шарик, нарисованного одинокого солдатика и грустную, совсем не школьную войну. Это был счастливый, уютный мир – но Гоша подрос, и родители перестали быть самыми близкими, да и сильными и надежными – тоже перестали, и он уже решил, что навсегда утратил детский мир нежности, уюта и покоя, не думал о нем и иногда только давала о себе знать саднящая пустота там, где прежде были воспоминания об этом невозвратном времени. Но сегодня ночью, прижимаясь к Нике, тихонько подпевавшей Саше Шапиро, Гоша вдруг понял, что любовь – это вечное возвращение, обретение потерянного, волшебная возможность заполнить пустоту, что осталась на месте утраченного детства. Ника стала для него тем, кем была когда-то мама, – самым близким, самым нежным, самым чутким человеком. И сам он, обнимая Нику, хотел только защитить ее, спасти и обезопасить, создать для нее надежный, счастливый мир, в котором он сам жил много лет назад, – и это желание пробуждало воспоминание о том папе, которого больше не было, которого Гоша почти забыл: сильном, уверенном в себе мужчине, не знавшем поражений и предательств. Мы с Никой сейчас – как мама и папа моего детства, подумал сейчас Гоша и по тому, как Ника к нему прижалась, догадался, что она, возможно, вспоминает родителей, ушедших так давно, что Гоша даже не успел с ними познакомиться.