Джинджер, дрожа, повернулась к остальным.

Брендан Кронин с трудом добрался до дивана и опустился на него, его трясло. Кольца с его ладоней исчезли, как и у Доминика.

— Я правильно вас понял? — спросил Эрни у священника. — Такой же свет наполняет вашу спальню по ночам?

— Да, — признал Брендан. — Это случалось дважды.

— Но вы сказали, что это был приятный свет, — заметила Фей.

— Ага, — вставил Нед. — По вашим словам, свет казался… чудесным.

— Так и есть, — сказал Брендан. — Отчасти. Но если он становится красным… меня охватывает ужасный страх. Но когда все только начинается, я испытываю душевный подъем, наполняюсь странной радостью.

Зловещий алый свет и пугающие трехчастные звуки вызвали у Джинджер такой ужас, что она на время забыла о бодрящем лунном сиянии, которое предшествовало ужасу и наполнило ее ощущением чуда.

Вытерев руки о рубашку, словно кольца оставили нежелательный осадок на ладонях, Доминик сказал:

— В событиях той ночи было и хорошее и плохое. Мы хотим вспомнить то, что случилось с нами, но в то же время оно пугает нас… пугает нас…

— Пугает нас до смерти, — сказал Эрни.

Джинджер отметила, что даже Сэнди Сарвер, прежде знавшая эти события только с положительной стороны, теперь начала хмуриться.

В одиннадцать утра понедельника, когда Д’жоржа Монателла хоронила Алана Райкоффа, своего бывшего мужа, солнце Лас-Вегаса пробивалось между разбросанными там и сям серыми облаками. Сотни золотых столбов, шириной от полумили до нескольких ярдов, словно космические прожекторы, высвечивали некоторые здания, но большинство построек оставалось в тени. Несколько таких столбов двигались по кладбищу, подгоняемые спешащими облаками, и уходили на восток, в голую пустыню. Когда солидный с виду распорядитель похорон завершил внецерковную молитву и гроб опустили в могилу, место действия осветили особенно яркие лучи, и цветы вспыхнули всеми красками.

Кроме Д’жоржи и Пола Райкоффа, отца Алана, прилетевшего из Флориды, присутствовали еще пять человек. Не пришли даже родители Д’жоржи. Эгоизм Алана сделал свое дело: его уход из жизни не вызвал скорби почти ни у кого. Пол Райкофф, отчасти напоминая в этом своего сына, винил во всем Д’жоржу. С момента приезда вчера он вел себя откровенно грубо. Теперь, когда его единственный сын лежал в земле, Пол с каменным лицом отвернулся от Д’жоржи, и она поняла, что встретится с ним еще раз только в том случае, если желание увидеть внучку перевесит в нем упрямство и злость.

Проехав немного, она свернула на обочину, остановилась и наконец разрыдалась. Она плакала не о страданиях Алана и не об его уходе, а об окончательном крушении всех надежд, с которых начинались их отношения, о выгоревших дотла надеждах на любовь, дружбу, общие цели и совместную жизнь. Она не желала Алану смерти. Но теперь, когда он умер, она знала, что ей будет легче начать двигаться в выбранном направлении. Поняв это, она не почувствовала себя ни виноватой, ни жестокой, ощутив одну только печаль.