Отец Вайкезик снял шарф и спросил:

— Что случилось, Уинтон?

Толк поднял голову, и Стефана поразило выражение его лица. Он полагал, что Толк расстроен чем-то случившимся в гостиной, но на его лице Стефан увидел восторг и душевный трепет, которые тот едва сдерживал. В то же время Толк, казалось, испытывал и страх — не ужас, заставляющий трястись, а лишь обеспокоенность, не позволяющую безоговорочно, с радостью отдаться восторгу.

— Отец, кто такой Брендан Кронин? — Голос этого крупного человека странно дрожал — признак близкой радости либо, напротив, ужаса. — Что такое Брендан Кронин?

Стефан задумался, потом решил сказать всю правду:

— Священник.

Уинтон покачал головой:

— Но нам говорили другое.

Стефан вздохнул, кивая, рассказал об утрате Бренданом веры и о необычной терапии, которая включала неделю работы в полицейской патрульной машине.

— Вам и полицейскому Армсу не сказали, что он священник. Вы бы стали относиться к нему иначе… и еще я хотел избавить его от смущения.

— Падший священник, — расстроенно сказал Уинтон.

— Не падший, — уверенно возразил отец Вайкезик. — Всего лишь оступившийся. Придет время, и вера к нему вернется.

Свет в комнате давали только тусклая лампа на прикроватной тумбочке и единственное узкое окно, поэтому полицейский оставался в мягкой полутьме. Из-за сумрака и темной кожи белки его глаз казались двумя фонарями.

— Как Брендан вылечил меня? Как он совершил это… чудо? Как?

— С чего вы решили, что это было чудо?

— Мне дважды выстрелили в грудь. В упор. А через три дня меня выписали из больницы. Три дня! Через десять дней я был готов вернуться на работу, но меня заставили еще две недели оставаться дома. Доктора говорили о моем хорошем физическом состоянии, о редчайшем виде исцеления: такое происходит, только если с организмом все отлично. Я начал думать, что они пытаются объяснить мое исцеление не мне, а себе. Но я все еще думал, что мне просто повезло. Я вернулся на работу неделю назад, и тут… случилось кое-что еще. — Уинтон расстегнул рубашку, раскрыл ее, поднял нижнее белье, обнажил грудь. — Шрамы.

Отец Вайкезик вздрогнул. Он сидел рядом с Уинтоном, а теперь подался еще ближе, удивленно глядя на него. На груди полицейского не осталось следов. Не то чтобы совсем не осталось, но входные раны превратились в пятнышки размером с десятицентовик. Хирургические разрезы почти исчезли, остались тонкие линии, видные только при пристальном рассмотрении. По прошествии такого малого времени должны были остаться припухлость и воспаление, но ничего похожего Стефан не увидел. Небольшой бледно-розово-коричневатый рубец на фоне темно-коричневой кожи, не бугристой и не сморщенной.