Коп сделал глубокий вдох, его снова пробрала дрожь. Потом его взгляд опять сфокусировался, словно ему нужно было отойти от пережитого ужаса. Он посмотрел на окно, за которым начинался зимний день, ложившийся на серые улицы Аптауна, будто слой сажи.

Сердце Стефана начало биться чаще, но не из-за кровавого ужаса, о котором поведал Уинтон: он уже понимал, куда выруливает история, и с нетерпением ждал продолжения рассказа о чуде.

Глядя в окно, Уинтон продолжил, голос его дрожал все сильнее.

— При таких ранах, отец, срочной помощи оказать нельзя. Разрезанные артерии, вены. Крупные артерии в шее. Кровь вытекает, как вода из шланга, и жгут тут не поможет — на шею его не наложишь и прямым давлением сонную артерию не перекроешь. Ничего сделать нельзя. Я опустился на колени рядом с диваном, ясно было, что Гектор умирает. Он казался совсем маленьким, отец, просто крошечным. С такой раной люди умирают за две минуты, а иногда и того быстрее, а он был совсем маленьким. Я знал, что смысла нет, но все-таки приложил руки к шее Гектора, словно мог удержать в нем кровь, удержать в нем жизнь. Меня мутило, я был зол, испуган оттого, что маленький мальчик умирает вот так тяжело, этого не должно быть, он вообще не должен умирать, неправильно это, и тут… тут…

— И тут рана стала затягиваться, — тихо сказал отец Вайкезик.

Уинтон Толк наконец отвел взгляд от окна, из которого лился серый свет, и взглянул в глаза Стефану:

— Да, отец, рана затянулась. Он был пропитан собственной кровью, находился в секундах от смерти, но исцелился. Я даже не знаю, что происходило, не чувствовал, как оно происходит, в моих руках нет ничего особенного. Вы, наверное, думаете, что я почувствовал особую силу в своих руках? Но я впервые понял, что происходит нечто невероятное, когда кровь перестала сочиться мне на пальцы и мальчик одновременно с этим закрыл глаза, и я подумал, что он умер, и… просто закричал: «Нет! Нет, Господи!» Я начал убирать руки от шеи Гектора, чтобы посмотреть на нее, и тогда увидел, что рана… рана закрылась. Она все еще была свежей и жуткой, остался глубокий порез, но его края соединились, появился ярко-красный шрам, и он заживал.

Этот большой человек замолчал — на его глазах образовались подрагивающие линзы слез. Эмоции снова захлестнули его. Со скорбью он бы, вероятно, справился, но это оказалось более сильным чувством: радостью. Чистой, буйной, недоверчивой радостью. Он не смог сдержать взрывных, мучительных всхлипов.

Отец Вайкезик с горячими слезами на глазах протянул к нему руки.

Уинтон взял их в свои ладони, крепко сжал и не выпускал, пока не окончил рассказ: