— Я видел ранения от такой пули у других ребят, — сказал Уинтон, чье волнение все еще дополнялось страхом. — Много раз. Все шрамы с наростами, плотные. Уродливые. Не бывает так, чтобы человек получил два выстрела в грудь из оружия тридцать восьмого калибра, перенес серьезную операцию и через три недели у него все заросло.

— Когда вы в последний раз были у доктора? Он это видел?

Уинтон дрожащими пальцами принялся застегивать рубашку.

— Неделю назад был у доктора Соннефорда. Швы тогда только сняли, и у меня на груди было черт-те что. Шрамы исчезли в последние четыре дня. Клянусь вам, отец, если я долго стою у зеркала, я вижу, как они затягиваются у меня на глазах. — Он закончил возиться с пуговицами. — В последнее время я много думал о вашем посещении больницы в день Рождества. Чем больше я прокручиваю это в голове, тем больше мне кажется, что вы вели себя как-то необычно. Я вспоминаю некоторые ваши слова, вопросы о Брендане и спрашиваю себя… Я хочу знать, я обязательно должен знать вот что: исцелял ли Брендан кого-нибудь еще?

— Да. Ничего настолько драматического, как в вашем случае. Но был еще один раз. Я… не имею права говорить, кто это был, — сказал Стефан. — Но вы ведь не поэтому вызвали священника, Уинтон. Не для того, чтобы показать Брендану, как быстро зарастают шрамы. В вашем голосе было столько трепета, паники. И все эти полицейские с семьей Мендоса?.. Что здесь случилось, Уинтон?

На широком лице Уинтона появилась и тут же исчезла улыбка, сменившаяся мимолетным выражением страха. И в голосе его слышалось эмоциональное потрясение.

— Мы патрулировали — я и Пол. Поступил вызов. На этот адрес. Мы приехали и увидели шестнадцатилетнего парнишку, наглотавшегося фенциклидина. Вы знаете, какими они иногда бывают, если наглотаются фенциклидина. С ума сходят. В животных превращаются. Эта дрянь пожирает клетки мозга. Потом, когда все закончилось, мы узнали, что его зовут Эрнесто, он сын сестры миссис Мендосы. Неделю назад он пришел сюда пожить, потому что мать больше не могла с ним справиться. Мендосы… они — хорошие люди. Видите, как они содержат свою квартиру? — (Отец Вайкезик кивнул.) — Из тех, кто примет племянника, если тот собьется с пути, попытаются образумить его. Но такого парня невозможно образумить. Вы сердце себе разорвете, пока будете пытаться. У этого Эрнесто неприятности начались еще в пятом классе. Множество арестов. Шесть преступлений. Два из них — довольно серьезные. Мы приезжаем сюда, он тут бегает в чем мать родила, орет благим матом, глаза выпучены, словно давление в голове вот-вот разорвет череп. — Взгляд Уинтона стал рассеянным, он будто вернулся назад во времени и видел все происходящее так же ясно, как до того в реальности. — Эрнесто схватил Гектора, маленького мальчика, которого вы, вероятно, видели, когда вошли, уложил на диван и приставил к его горлу шестидюймовый складной нож. Мистер Мендоса… он чуть с ума не сошел, хотел броситься на Эрнесто, отнять нож, но боялся, что тот зарежет Гектора. Эрнесто кричал. Он нажрался ангельской пыли, спятил от фенциклидина, и вразумить его было невозможно. Мы вытащили оружие — никто не станет подходить, чтобы обменяться рукопожатием с психом, который накачался до одури, да еще и с ножом. Но мы и стрелять в него не могли, потому что он держал нож у горла Гектора. Гектор плакал, а Эрнесто мог убить малыша, если бы мы сделали неправильный ход. Поэтому мы попытались его угомонить, уболтать, чтобы он отошел от Гектора. Казалось, у нас получается, потому что он начал отводить нож от мальчика. Но вдруг он, Господи помилуй, вспорол Гектору горло от уха до уха, глубоко… — Уинтона пробрала дрожь, — глубоко. Потом поднял нож над головой, и мы его пристрелили, не знаю, сколько выстрелов сделали, изрешетили в хлам, и он, уже мертвый, упал на Гектора. Мы его стащили. Маленький Гектор лежал, одной рукой пытаясь зажать рану в горле, кровь текла между пальцами, глаза стекленели…