Я всё ещё считала Лонима близким другом, несмотря на то, что мне приходилось скрываться даже от него. Сочувствия и соболезнования я ненавидела больше танцев, поэтому друг ничем не мог мне помочь. Конечно, он говорил о своей любви к Сирене, а я — о долге и мести. Наши с Лонимом дороги тоже расходились. Его любовь ждала от него внимания, тепла и заботы, застыв в дверях лавочки «Чары и Чарки». Мой долг сверлил мне спину глазами стязателя, требуя холодности, предательства и трудного выбора.

— Если я буду нужен — дай знать, — Лоним вытащил руки из карманов и сделал неуклюжую попытку обнять меня, но в итоге похлопал по плечу.

— Вперёд, Лоним Рилекс! — весело подбодрила я смущённого друга детской кричалкой, кивая в сторону Сирены.

— Вперёд, Юна Горст, — грустно улыбнулся Лоним, кидая на Кааса неуверенный взгляд.

Я кивнула и зашагала вдоль улицы, не оборачиваясь.

Сапоги стучали по мостовой, приближая меня к моим страхам. Нельзя было показывать, что на самом деле Лоним задел за живое, напомнил мне о том, кем я всегда была.

Все эти полгода я старалась избегать саму себя. Я закрыла сомнения на замки, как башню Толмунда, но знала, что там, за этими замками, в запрещённом святилище моего подсознания живут тревоги. Мне по-прежнему было страшно, что даже такой хрупкий, вязкий мир, в котором я пребывала последнее время, может рухнуть в одну секунду. Я слышала, как опасения стучат в висках, пытаясь вырваться из заточения, и не знала, сколько ещё смогу сдерживать их.

Мне было противно признаться самой себе, что я боюсь потерять Джера. Что он стал для меня даже больше, чем ментор. Несмотря на то, что мы почти не общались, меня всё ещё держала на плаву мысль, что он рядом. Но это было неправильно. Маленькая Юна познала очень много оттенков эмоций с тех пор, как выехала с озера. Моя наивность и вера в сказку сослужили мне горькую службу и теперь были навеки мертвы, похороненные под лапами кедров. А может, и раньше — под чёрным пеплом Сомнидракотуля. Теперь же ярость, зависть, гнев и маски лицемерия были необходимы мне, чтобы сопротивляться самой себе.

И я преуспела — сумела справиться с доверчивым простодушием. Притворство сгущалось вокруг меня, как кисель вокруг уставшей бороться мухи, отрезая меня не только от враждебности, но и от дружелюбия мира. Теперь я различала виды одиночества и самым страшным признавала то, в котором пребываешь в кругу друзей. Это клетка, где я была заперта, уж не знаю, по воле чьей милости, — может, и по своей собственной. Крепкие прутья никому не позволяли приблизиться. Изменяла ли я теперь самой себе? Я не знала. И всё ещё не знала, кем я теперь была.