Где же она? Он принял за нее женщину в черной шляпе, как раз проскользнувшую поблизости, но ошибся. Сильвия исчезла. Пробежала бегом? Спряталась? На обратном пути ей все равно никуда не деться. Оберон будет следить. Может, она улизнет, покрытая позором, оставив прилипчивого мистера Богатея со счетом и с носом? Мимо него привычно нетвердой походкой пробралась женщина, которую он на миг принял за Сильвию (на самом деле совсем другого возраста и габаритов), сипло извинилась, разделила пополам кучку щеголей и заняла наконец место рядом с мистером Богатеем.

Как мог он хоть на миг подумать... Его сердце обратилось в золу, в застывшую лаву. Радостное «а-ля-ля» бара сменилось звуком тишины, и Оберон внезапно с ужасом осознал, — словно бы в голове у него стремительно раскрутилась веревка, когда упал привязанный к ней шарик, — что означало это видение и что теперь с ним произойдет, произойдет непременно; дрожащей рукой он махнул бармену, а другой быстро толкнул через стойку купюры.

И на третьем

Оберон поднялся с парковой скамьи. Чем больше светало, тем громче становился шум транспорта; в утренний анклав вторгался Город. Уже без робости, но со странной надеждой в сердце, Оберон обошел павильон по часовой стрелке и уселся перед Летом.

Вакх со своими леопардами[333]; дряблый бурдюк и пестреющий полумрак. Фавн гонится, нимфа убегает[334]. Да: так есть, так было и так будет. И под этими томными картинами фонтан, из тех, в которых струя бьет из пасти льва или дельфина; но тут морду животного заменяло человеческое лицо, отчеканенная горесть, трагическая маска с змеящимися волосами, и вода исторгалась не из уст печального клоуна, а из глаз, скатываясь двумя медленными непрерывными ручейками по щекам и подбородку и падая затем в пенистый бассейн. Плеск ее был приятен.

Хоксквилл тем временем спустилась в подземное логово к своей машине и скользнула на дожидавшееся ее сиденье, обтянутое кожей не менее гладкой, чем кожа перчаток, которые она тут же надела. Деревянный руль, вырезанный по форме ее рук и отполированный ими, аккуратно развернул стального волка; дверь гаража, брякнув, отворилась, и рев мотора лопастью рассек майский воздух.

Вайолет Брамбл. Джон Дринкуотер. Из имен возникла комната: комната, где в тяжелых напольных вазах, пурпурных и коричневых, стояла трава из пампасов и где на стенах, украшенных орнаментом из лилий, висели рисунки Рикеттса[335] и были задернуты драпировки перед сеансом. На книжных полках из какого-то плодового дерева стояли Гурджиев[336] и другие шарлатаны. Как могло здесь родиться или умереть что-либо подобное мировой эпохе? Чтобы миновать сгустки уличного движения, Хоксквилл продвигалась на север ходами шахматного коня, нетерпеливые колеса разбрызгивали грязь, а она думала: да вполне возможно; они могли все эти годы хранить тайну, великую тайну; и не исключено, что она, Хоксквилл, была близка к величайшей ошибке. Не впервой... Машин вокруг стало меньше, и Хоксквилл вырулила на широкое северное шоссе; автомобиль вонзился в него, как иголка в ветхую ткань, набирая скорость. Объяснения мальчишки звучали причудливо и сбивчиво, но она их не забудет, потому что размещены они на старой складной доске для игры в «Монополию», которую она держит в памяти как раз для подобных случаев.